Николай Крыщук - Кругами рая

Способен ли такой человек любить? Ведь для него любить означает играть или тиранствовать. Играть и тиранствовать.

Представив себя в роли подопытной мышки, Евдокия

Анисимовна снова хотела заплакать, но сдержала себя, крепко вцепившись ногтями в руку.

АЛЕКСЕЙ РАЗБИРАЕТСЯ В ИСТОКАХ СВОЕГО ВЕЧНОГО БЕГСТВА И, ВОЙДЯ В ДОМ, ВЫПУСКАЕТ ИЗ ПЛЕНА ЕДИНСТВЕННОГО ДРУГА

На воздухе дышать стало легче, но хмель продолжал творить в Алексее новые чудеса. Возможно, это было легкое помешательство, которое он, впрочем, держал под контролем.

По траве шли тени от первых сегодня облаков. Ему они представились сумерками, и в воздухе была температура вечных сумерек, этого времени приходящих и расходящихся, этого заранее открывающегося открытого, в котором проглочено все. Хаос поселился на его родине и во всей жизни так давно, что казался природой, не нуждающейся в сравнениях и заранее опережающей все, что может явиться.

Он в детстве еще был чувствителен к сумеречным краскам. Много болел, что, как известно, способствует развитию мечтательности. А день на севере и состоит большей частью из сумерек, микширующих природу. Потом почувствовал родственное в картинах Коро, и с тех пор стала проявляться в нем уже отчасти философская эмпатия к сумеркам. Дескать, что таит в себе этот из света в сумрак переход? Не здесь ли Господь допустил подгляд на свой процесс творения?

Но возможность узнать истину страшила его.

Так стоял Алексей какое-то время, словно ослепший от темноты. При всей незаурядности воображения мысль ему не давалась. Чего-то в нем сейчас не хватало для этого. К тому, же из запахов, долетавших из магазина-трактира, над всеми прочими главенствовал мертвящий запах хлорки. Алексей поспешно свернул, тут же свежо пахнуло болотцем, стало лучше.

Ему вспомнилась сферическая квартира, в которой он парил однажды во сне, заночевав после скитания по малоизвестным адресам, где его встречали раскалившимися напитками. Показалось, что разговор с его появлением оборвался и что говорили о нем. В общем, комплексовал он в то время сверх обычного и в сон провалился не столько от много выпитого, сколько от нервного перенапряжения.

Дело было весной, на редкость жаркой, и квартира была похожа на весну, когда он проснулся с запекшейся на краю губ слюной. Под потолком плыли кем-то оброненные маргаритки. До его появления на свет оставалось еще время. Кровать была безразмерной, как купель младенца. Обстановка ничего не подсказывала памяти, потому что и памяти еще не было. Все подталкивало к некоему незапланированному началу в середине пути, к жизни без привычек; без выключателя, вырастающего под слепой рукой, без пейзажа, который появляется в окне простудно утомительный, как собственное изображение в зеркале.

Если так, подумал Алексей, то все мы не очень-то приручаемые твари, и это таит в себе серьезную опасность для цивилизации. Отчаленная свобода, широко открытые глаза, покой и при этом легкое посвистывание, временами переходящее в свист. Все эллины и скифы одновременно, собаки и волки. Говорят, беспризорные собаки во втором или третьем поколении могут родить волчонка.

Обратная дорога была короче. Облака снова осели на горизонте, от сарая «Шиномонтаж» жар валил смрадными клубами, а солнце прокалывало голову мелкими раскаленными иглами. Алексей шел быстро, почти бежал. И бежал не к кому-то, а от кого-то, как подсказал ему не совсем еще прозрачный рассудок. Интересно бы понять: от кого?

Хмель богат на метафоры. Алексей подумал, что всю жизнь только и делает, что убегает. Эта неуловимость, быть может, родственно влекла его к Тане. Укрыться, скрыться до исчезновения – вот о чем он мечтал. Только так можно реализовать себя в каком-то высшем смысле, только там возможен высший суд.

Но, произнеся в уме слова «высший суд», Алексей задумался: так ли уж он в действительности спешит на это мероприятие? И пьяный, он понимал, что спешить ему туда незачем. В этой попытке смыться была, несомненно, гордыня, и за нее вряд ли обласкает небесный синклит. Изжарят заживо, как купаты, агонию которых он наблюдал утром.

Говоря же трезво, при словах «высший суд» в памяти нашего героя не возникли картины Страшного суда. Их в нем просто не было, разве что полотна из Эрмитажа. Это была, скорее всего, пушкинская цитатка «Ты сам свой высший суд», которою льстят себя люди даже малоодаренные. В этом тоже, разумеется, присутствует гордыня, причем отчаянная, но за нее никого на сковородку не отправляют.

Для объяснения того, что с Алексеем происходило, больше бы подошло изречение одного литперсонажа: чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался. И была, была ведь у Алексея одна такая проба, еще в детстве.

На даче в Песках в самой глубине сада росла у них старая яблоня, которую за красные яблоки прозвали «цыганкой». За ней давно не ухаживали, никто не подпиливал переставшие плодоносить ветки, покрытые седым панцирем. На этих ветках из двух досок Алеша устроил лежанку. Родители про укрытие не знали, их восхищение насыщалось растущими у крыльца вишнями.

В воскресенье из города приехали гости. Охи и ахи по поводу природы несколько минут скрашивали томительную и горячую скуку. Потом стали рассаживаться. Восторги и здесь, при виде миног, запеченной севрюги и греческого глазастого салата, были тоже преувеличенными, но все же в них было больше толка. Во время раскладывания блюд вспоминали, кто, где, у кого, когда такое готовил, ловил, ел или хотя бы видел. Все хохотали и заранее обожали друг друга. Вдруг отец сказал:

– А кого-то не хватает. Что это я не вижу сегодня Станислава Николаевича?

Гости завертели головами, стали придирчиво оглядываться, как будто один из них мог оказаться переодетым Станиславом Николаевичем. Досада была на лицах, все только что осознали пропажу и, как это бывает, почувствовали себя без вины виноватыми.

Алеша помнил его. Станислав Николаевич был лысоватым, низкорослым, всегда подтянутым и очень проворным старичком с сивыми глазками и пронзительным голосом пекинеса. Артиллерийский ветеран, в настоящее время он писал детективы, которые с остроумными надписями раздаривал гостям. У него был дар вписываться в любую компанию, легко вписался и в эту, его любили, от него ждали новых анекдотов, искренне забывая, что человек он другого круга и к литературе имеет отношение, поскольку сам пишет. Впрочем, за глаза его называли «чукчей».

И вот к этому-то Станиславу Николаевичу маленький Алеша страшно приревновал. Если бы тот возник сейчас на пороге, стал бы, как обычно, моргать глазками, заикаться на «ы» и удивленно улыбаться, как будто все еще стоял при пушке, а та стреляла не по команде, но согласуясь лишь с характером своего настроения… Наваждение прошло бы само собой. Физическое присутствие расслабляет и всегда несет обещание досады. Отсутствие же человека прямо указывало, что у того есть свое место и что оно пустует.