Николай Крыщук - Кругами рая

– А спортивный комментатор был хорош, – сказала Таня. – Как он понравился писателю Г. Михайлову? – До начала записи они невольно слышали окончание какой-то передачи о спорте.

– Превосходный экземпляр: итальянцы все такие рослые, огромные. На фоне нашей команды выглядели как гренадеры. Прямо рыцари какие-то! – Передразнивая журналиста, ГМ перешел на восторженный визг. Прохожие оборачивались.

Таня от сгибающего ее хохота обожгла сигаретой ладонь и тут же стала зализывать ранку языком, продолжая при этом смеяться и говорить:

– У моей подруги дочка, три годика. Она поводит, поводит по бумаге карандашами, прибегает и спрашивает: «Мама, посмотри, что я нарисовала?»

– А этот даже не спрашивает, – смеялся профессор. – Такой в купеческом раже может заказать шубу из «Хоря» с подкладкой из «Калиныча».

ГМ обернулся и несколько мгновений, не сбавляя хода, смотрел вслед удаляющейся женщине. В его возрасте это было подобно рискованному цирковому номеру: идти вперед затылком. Тане пришлось буквально тащить профессора за собой.

– Одноклассница, – объяснил он наконец. – По одним сведениям – умерла, по другим – фиктивно вышла замуж в Израиль.

– Израиль, да, – мечтательно сказала Таня. – Вы были в Израиле?

В Израиле ГМ не был. Два раза срывалось чтение лекций в Хайфе и Тель-Авиве, а ездить туристом он не любил.

– Израиль, да, – повторил ГМ вслед за Таней. – Когда заговаривают о туризме, вспоминается мне канадец, который сделал бизнес на русской глубинке. Он купил заброшенную избу в Вологодской области. Тараканов и клопов выводить не стал. К паутине тоже отнесся бережно. Замазал печную трещину, из которой валил дым. Чудом сохранившуюся мельницу привел в порядок и из муки грубого помола пек хлеб. Своя картошка, лучок. Развел кур и гонялся за ними с тесаком, на глазах у падающих в обморок туристов. Доил корову, гнал самогон. Да, купил несколько пар резиновых сапог, чтобы иностранцы из лимузинов могли добраться до его гостиницы. A la guerre comme A la guerre. То есть действуем по обстоятельствам, или «на войне как на войне». Ну, рядом банька еще. Разумеется, топили ее по-черному. Не помню, как строилась реклама, но заканчивалась так: «Приезжайте! Вам здесь не понравится». Цены умеренные.

– Неужели нашлись охотники? И что, разбогател?

– Во всяком случае, на обратную дорогу заработал.

Они хохотали, как расшалившиеся и решившие усмеять друг друга дети, когда поводом для смеха становится все, и не дай бог попасться им на глаза.

– Костя сегодня был в ударе. Очень старался. Вы учеником довольны?

– Слишком он уверен был в моей либеральной благонадежности. Вам не кажется? Это стесняет, знаете, всегда хочется выкинуть фортель. Между прочим, наши политики, которые думают, что овладели пафосом масс, в действительности очень рискуют. Тут ведь не обязательно кровавый Пугачев (им Пугачев все мерещится), но может быть и какой-нибудь Подколесин. Что как вся страна попятится тихо да и выпрыгнет в окно?

– Но Костя искренний. Он – романтик!

– В романтизме всегда есть надежда. Это портит характер.

– Ну да. А детям вредно сладкое, – обидевшись за приятеля, ответила Таня.

– Нет, само по себе свойство прекрасное, высокий строй и все такое, – оправдывался ГМ. – Но в отношения с реальностью вносит дополнительные осложнения, заставляет, как бы это сказать, кривить душой в пользу лирики. Прислонится такой ухом к юному, нежному, что уж там говорить, животу, а услышит что? Только энтузиастическую работу желудка. Но не увильнешь, будь любезен, если по плану элегия. Желудок предательствует, его дело, а твое

– рифмовать. Все они там со своим пикулем (вообще-то пикули только множественное, маринованные овощи, но это Марина Ивановна, конечно, из ненависти), а ты, стало быть, с дактилем.

– Вы снова? Не люблю. Да вы просто дразнитесь. Разочарованный романтик, – сказала Таня с немного, впрочем, наигранной капризностью.

– Ну-у… На языке филологов это почти непристойность. Зачем ругаться? Нам разве это идет? Посмотрите, посмотрите-ка скорее туда!

Трое мужчин серьезного, востребованного возраста стояли у витрины. На них были черные с сине-зеленым отливом, приобретающем на солнце металлический блеск, плащи и под ними одинаковые серые костюмы. Полы плащей из необычайно тонкой материи шевелились у асфальта, отчего сами их неподвижные обладатели напоминали манекены. На весомых лицах застыло одно и то же выражение, как будто с утра до вечера босс повторял им удачное изречение Веспасиана «Деньги не пахнут». Босс выделялся комплекцией и разговаривал, полуобернувшись, по мобильнику. Двое других тихо болтали, должно быть, о своем о женском. При этом тот, кто стоял к боссу ближе, предупредительно сунул ему в свободное ухо палец.

Окружающее для них не существовало. Казалось, с той же невозмутимой отрешенностью эта группа стояла бы у постели любовников, посреди пустыни или в эпицентре бразильского карнавала. Любопытные время от времени останавливались, но тут же понимали, что на флешмоб это не похоже.

Таня хмыкнула и как бы незаметно взглянула на себя в карманное зеркальце.

– Без комментариев? – спросил ГМ.

Таня безразлично пожала плечами.

ГМ почувствовал перемену. Эта его несносная манера: иногда он начинал говорить с женщинами, как с маленькими детьми, словно приглашая их в дружеский круг «каравая»: мы, нам. «Нам разве это идет?» В игровой форме это обычно дезавуировало всегда предполагавшуюся интимность.

Какая-то басовая мелодия, больше подходящая вечеру и уединению, проплыла в воздухе, между ним и Таней. Она была похожа на звук гобоя или, подумал он, фановой трубы и рождала в нем чувство волнения и тревоги, позывающей если и не уничтожить, то найти источник звука.

ГМ внимательно смотрел на Таню, на ее тонкую блузку слабого сиреневого цвета и нитку жемчуга, как будто она, обманув его внимание, успела в течение дня переодеться. Юбку на тонкой талии удерживала полоска ремешка, благодаря чему высокая грудь влекла к себе еще больше. Пахло от Тани так же, как вчера, только аромат был, пожалуй, гуще, однако сквозь него пробивался иной, свежий, легкий и как будто уже не парфюмерного происхождения. В духах ГМ разбирался неважно, но запах этот уводил… Вот именно, он уводил. Что-то подобное он ощутил однажды в Амстердаме, когда единственный раз в жизни попробовал марихуану и юная дочь хозяина паба играла на саксофоне джаз. Тогда особенное веселье ему доставлял ветер, который влетал из распахнутой двери и разбивал в клочья клубы дыма. Ему казалось, что он и ветер занимаются одним делом, а молочно-шоколадная дочь хозяина с ними в сговоре.

Таня собирала растрепавшиеся сзади волосы, держа в губах заколку и улыбаясь его взгляду, которым, как ГМ только теперь осознал, он продолжал, не отвлекаясь, смотреть на ее поднявшиеся груди.