Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Габриэль не надеялся когда-нибудь понять Филлипу или причину ее болезненного состояния, но, хорошо зная жену, временами, казалось, видел скрытые пружины ее невыносимой тоски. Желая воскресить в себе нежность к ней и заставить кровоточить свое собственное сердце, он вспоминал случаи, которые неизменно вызывали в нем болезненные уколы жалости. Первый из них относился ко второй неделе после их свадьбы, когда, долго пролежав в постели в ожидании Филлипы, он наконец встал и пошел ее искать. Из гостиной их маленькой паддингтонской квартиры доносились ее постанывание и всхлипывания. Свет был погашен, и Габриэль не решился его включить; Филлипа сидела на полу за креслом в нарядной ночной рубашке из своего приданого, обхватив руками колени. На полу перед ней валялся колпачок фирмы «Дьюрекс» с инструкцией и другое противозачаточное снаряжение. Она плакала, потому что не могла с ним справиться. Она сказала, что она слишком узкая, вернее, не сказала — она не говорила таких вещей, — но Габриэль понял это из ее бессвязных всхлипываний. Он постарался успокоить ее, сказал, что сам обо всем позаботится, как всегда делал до свадьбы в период трепетного ухаживания, но вид Филлипы, такой подавленной, поразил его до глубины души. И было уже поздно. Их первый ребенок был зачат на этой неделе.

Другие воспоминания были связаны с чрезмерной, удручающей чувствительностью Филлипы к внешним воздействиям. Если она ломала ноготь, ее глаза наполнялись слезами, а однажды она купила себе юбку без подкладки, которую не смогла носить — трение ткани о ноги приводило ее в исступление. Малейшая складка на постели лишала ее сна. Но эта неврастеническая привередливость отнюдь не переходила у Филлипы в беспокойство о домашних делах, которые она совсем запустила — запустила с небывалой в их кругу обреченностью, словно была не в состоянии пальцем пошевельнуть для самой себя; вместо этого она сидела праздно наедине со своим страданием. Ее пассивность становилась опасной — Филлипа не обращала внимания на то, что дети играют с посудомоечной машиной или бегают по проезжей части улицы. Зато могла расстраиваться по самым нелепым и неожиданным поводам — например, ее неимоверно огорчали ужасные условия, в которых жили их соседи, хотя условия эти, по мнению некоторых злоязычных знакомых, были не намного хуже, чем те, в которых жила она сама. Габриэль не приписывал ей излишней социальности, хотя и не мог не признавать, что в какой-то степени она наделена этим качеством, никогда, однако, не выливавшимся у нее в какие бы то ни было действия — ничто не могло вынудить ее к действию. Она ничего не делала, но часто, стоя на крыльце, плакала, заметив очередной признак неблагополучия соседей, а когда ее спрашивали, какое у нее горе, отвечала, что плачет от несправедливости. И Габриэль понимал, что точно так же заставлял ее страдать и сломанный ноготь. Масштабы неприятности не имели для нее значения, ее рана была слишком глубока, и боль возникала по любому поводу. Однажды Филлипа сказала, что ей невыносимо иметь больше, чем кто бы то ни было на свете, и она считает страдание своим долгом, но Габриэль отверг это объяснение как чересчур метафизическое.

Изредка Филлипа все-таки казалась веселой и смеялась его шуткам. В компании она бывала даже очень веселой, но он никогда не знал, насколько верить ее веселости. Она любила своих детей, брала их на руки и горячо целовала, но им не нравилось такое обращение, старший говорил сердито, что нечего его тискать, тогда Филлипа уходила в другую комнату и плакала. Иногда она плакала и при детях, они привыкли к виду ее слез. Единственными мгновениями истинной радости, которые Габриэль запомнил, были первые минуты после рождения каждого ребенка: Филлипа сидела в постели бледная, с блестящими капельками пота на лбу и прилипшими к щекам прядями светлых волос, и торжествующе улыбалась, блаженствуя после перенесенных страданий. Появление на свет третьего ребенка было омрачено тем, что это оказалась девочка. С тех пор Филлипа стала совсем невыносимой; Габриэль, имея двух сыновей, хотел дочку, и всякий раз, когда об этом заходила речь, Филлипа вроде бы не протестовала, но, когда по окончании родовых мук ей сказали, что у нее дочь, она тихо застонала и не то в шутку, не то всерьез ответила, что не знает, что делать с девочкой. А вскоре после родов он заметил, как Филлипа смотрит на выпроставшиеся из пеленок задранные ножонки и красное нежное свидетельство принадлежности к полу, выставленное как первый знак отличия, дарованный природой, — во взгляде Филлипы вдруг открылась — во всей своей пугающей сокровенности — сила ее неуемной, оберегающей, сострадательной любви. За мальчиков у нее нет страха, подумал Габриэль, но в девочке она видит себя и возвращение своей боли.

Он привык к гнетущему чувству ответственности за состояние Филлипы, и по временам казалось, что это чувство поглощает всю его жизнь. Бывали дни, когда оно не покидало Габриэля даже на работе, и, не давая передышки, с новой силой наваливалось, когда он возвращался домой. Но чаще ему удавалось не думать о Филлипе, когда ее не было рядом. Габриэль был человеком общительным. По работе встречался со многими людьми (если это можно было назвать работой, в чем он, со своей врожденной требовательностью, часто сомневался), и само собой получалось, что его время заполнялось общением. Но друзей у него было мало — необходимость скрывать неблагополучие в своей семье отгораживала Габриэля от внешнего мира, он был слишком совестлив, слишком тесно связан с Филлипой, чтобы уйти от нее, и она жила в самой закрытой, бескровно-онемелой части его сознания. Он был очень близок со своими сестрами и братом и единственный из Денэмов считал такую привязанность противоестественной, усвоив это мнение от жены, которая смотрела на всех Денэмов с великим предубеждением, так что Габриэль, бывая в родительском доме, испытывал смутное чувство вины. А сами Денэмы, по своей деликатности, никогда не затрагивали тему влияния Филлипы на Габриэля и их взаимоотношений, но он страдал от сознания, что жена сторонится его близких и что вечера, проведенные в его родном доме, для нее пытка.

Он часто думал о разводе как о великом, но нереальном благе — ведь у них были дети, да и какие у него были основания для развода? Ничего особенного между ними вроде бы не происходило. Они принимали гостей и сами ходили в гости, спали в одной постели и даже читали одни и те же книжки. Но иногда Габриэлю казалось, что он больше не выдержит — сам усядется, как она, глядя в стену, и начнет плакать. Он пытался вспомнить, как все это началось, но не мог — они никогда не были счастливы, хотя до свадьбы счастье казалось возможным. Даже в красоте Филлипы всегда было что-то упадочное, но он в своей безмерной гордыне думал, что сможет жить с таким злополучным созданием — он с детства привык верить в свои силы, и ничто ни разу в жизни не поколебало в нем этой веры. В школе и в университете он всегда был в числе самых популярных личностей, счастливых избранников судьбы, не имевших проблем в общении со сверстниками, и пользовался неизменным успехом у девушек. В его школьных характеристиках говорилось, что ум сочетается в нем со скромностью и чувством товарищества, школьное начальство всегда благоволило к нему, он привык ощущать себя своим в окружающем мире и со всеми ладить. Иногда Габриэлю казалось, что его любовь к Филлипе была тем неблагоприятным поворотом судьбы, который восстановил в его жизни спасительное равновесие. Он выбрал Филлипу потому, что она была совсем не такая, как он сам, была вне сферы его понимания и отношения к жизни, вне действия его обаяния. Их совместная жизнь не удалась, и он убеждал себя, что эта неудача была ему необходима, чтобы поддержать в нем жизненный тонус.