Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Габриэль расплатился, они направились к выходу и стали подниматься по лестнице, ведущей на улицу. Узкая темная лестница делала крутой поворот, и на повороте Габриэль поцеловал Клару. Пока они стояли, другая пара, спускаясь, прошла мимо, Габриэль держал Клару в объятиях, а она, пряча лицо, прижималась к нему. В его объятиях было тесно и уединенно, от него пахло французскими сигаретами, и она чувствовала сквозь его рубашку волосы у него на груди. Поцеловавшись, они наконец поднялись по лестнице и, выйдя на улицу, пошли рядом, сплетя руки. Они пришли в кинотеатр «Академии» и сели, как когда-то каждый из них — с кем-то другим, на последний ряд, и, едва сев, снова повернулись друг к другу, их губы слились, его руки скользнули к ней под пальто и под джемпер к стольким забытым ощущениям, совсем не утратившим силу, словно ждавшим его. Он не сидел так в кино больше семи лет и, почувствовав на ее губах вкус упущенного времени, своих неоправдавшихся ожиданий и невостребованных возможностей, испугался связи этих ощущений с прошлым. И в то же время важно было почувствовать, что снова живешь, и Габриэль вспомнил с болью, что когда-то только такие мгновения называл жизнью.

Шел итальянский фильм о каком-то старике, Клара время от времени поглядывала на экран и видела столько, сколько хотела увидеть. Ей всегда нравился такой способ смотреть фильмы, и теперь ее внимание, привлеченное то видом итальянской улицы, то бедами старика, было особенно интенсивным. Живя в университетском общежитии, Клара запоем читала книги, лежа на кровати, пока очередной ее любовник пытался добиться близости с ней, и прочитала всего «Адольфа», лежа поверх некоего Бернарда, а когда тот протестовал, отвечала, не особенно искренне: «Понимаешь, если я не буду отвлекаться на чтение, я просто с ума от тебя сойду». Она обнаружила, что Габриэль бесконечно больше волнует и отвлекает ее, чем Бернард, а фильм не такой интересный, хотя почти такой же печальный, как «Адольф». Но эта печаль ей не передавалась — ее переполняло счастье. Она подумала, что никогда в жизни не была так счастлива.

Они посмотрели фильм дважды, был уже почти вечер, они достигли такого состояния, когда уже невозможно расстаться. Клара гадала, что он ей предложит. Свет зажегся во второй раз, они наконец расцепились и встали. Она ни о чем не беспокоилась, возлагая надежды на опыт Габриэля; она знала: он что-то предложит, а ее дело будет подчиниться. А Габриэль, годами мечтавший у себя в рабочем кабинете о такой возможности, уже все решил. До сих пор в тумане неясных неопределенных ожиданий он боялся, что, если когда-нибудь до этого дойдет, Клара может счесть такое предложение оскорбительным, но за эти смутные часы в кино он убедился, что она, со своей открытостью, чужда всяких условностей и оттолкнуть ее может только его нерешительность. И когда они, спотыкаясь, поднялись по ступенькам и вышли на Оксфорд-стрит, Габриэль сказал:

— Рабочий день уже кончился, мы можем пойти ко мне на работу, в мой кабинет. Если ты не против.

— Конечно, не против, — ответила Клара, — если ты уверен…

— В чем? — спросил он.

— Что там никого не будет, — сказала она.

И Габриэль объяснил, что в здании люди будут, но не на его этаже, и что у него есть ключ. А Клара улыбнулась и сказала, что тогда все в порядке. И они пошли в южном направлении мимо витрин с яркой дешевой одеждой, они шли, держась за руки, и один раз поцеловались на углу в ожидании смены сигнала светофора, и Габриэль словно отомстил всем упущенным, вызывающим горькое сожаление минутам, когда он страдал от зависти к целующимся парочкам: целующимся под мостами, в подъездах, в кино, по телевизору и в его собственном воображении. Они вошли в здание и, никого не встретив, поднялись на лифте, в кабинете Габриэль запер дверь, и они по обоюдной доброй воле легли на пол. Потом (Габриэль — не переставая удивляться Клариной свободе, а она — своему счастью) они лежали на искусственном паркете, залитом флуоресцентным светом, головами в пространстве под столом и, вдыхая запах лака, смотрели на незнакомый испод стола, а пол вокруг был усыпан невыметенным за день сигаретным пеплом и белым конфетти от подшивки бумаг.

— Только подумай — нет, ты только подумай: что, если бы ты не пришла? — сказал Габриэль.

— Не могу себе это представить, — ответила Клара, садясь и глядя на него сверху. — Как ты мог подумать, что я не приду? Как я могла без тебя? Я в жизни не видела никого красивее тебя, я была бы ненормальной, если бы ты мне не понравился.

— Ты и сейчас так думаешь? — спросил он, лежа на спине, удобно подложив руки под голову.

— Еще бы! — сказала она. — Ты просто чудо! Как чудесно, что я пошла.

И они смотрели друг на друга задумчиво, с надеждой и благодарностью.

Клара вытащила свой коричневый джемпер из корзины для бумаг и стала одеваться.

— Не надо, — попросил Габриэль, но она ответила:

— Мне холодно.

Она оделась, встала и пошла бродить по кабинету, беря в руки разные предметы, разглядывая лежащие на столе и прикнопленные к стенам бумаги, раскрывая шкафы и выдвигая ящики стола, мимоходом бросая взгляд в зеркало и вскидывая руки, чтобы убрать непослушные волосы. Она была счастлива, чувствовала себя здесь как дома, все здесь словно было ей знакомо, она чувствовала, что приобрела себе право смотреть, и ее интересовал даже сломанный карандаш на подоконнике. Габриэль лежал на полу и смотрел на нее, и ей нравилось, что он на нее смотрит.

Она пыталась по увиденному здесь составить представление о других сторонах жизни Габриэля, но пыталась лениво, рассеянно, потому что на самом деле не хотела этого знать. Она не хотела знать о нем все. Ей нравилось неведомое, нравилось ощущение соприкосновения с неведомым.

Над столом к стене были прикноплены записки, фотографии и вырезки из журналов, и Клара рассматривала их, сознавая, что они здесь для того, чтобы на них смотрели. Тут были напоминания об условленных деловых встречах и о том, что надо сделать, и фотография Клелии с Аннунциатой, и фотография двоих старших детей Габриэля, и целая серия вырезок из журналов с изображением смазливенькой поп-звезды, которая теперь была в зените своей преувеличенной оглушительной славы. Клара удивилась, она думала, что мир Габриэля чужд таких дешевых, излюбленных массами красот, и, повернувшись к нему, спросила с любопытством:

— Для чего ты повесил эти картинки?

— А почему бы и нет? — сказал он. — Я всегда считал Элвиру очень красивой. Разве она не красива?

И снова посмотрев на большеротую певичку с крепкой шеей, неистово вскинувшую руки к небесам, Клара вынуждена была признать, что да, она красива, признать, что раньше никогда не давала себе труда смотреть на такие снимки — настолько была уверена, что смотреть там не на что. И все равно она не понимала, зачем вывешивать эти дешевые общедоступные картинки. Собирание таких вещей, интерес к ним со школьных времен казались ей признаком незрелости, малообеспеченности и дурного вкуса, она презирала поп-музыку с той же пуританской непреклонностью, что и ее мать. Но теперь пыталась заставить себя принять даже это, усматривая в собственном равнодушии косность матери. Все, что делал Габриэль, казалось ей правильным. То, что эти вырезки были здесь, у него на стене, оправдывало существование всех вырезок, прикнопленных ко всем стенам на свете. Он сказал, что эта Элвира красива, и Клара увидела, что она действительно красива, и не могла понять, что за нелепый упрямый предрассудок ослеплял ее всего мгновение тому назад.