Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— С Уэлдоном случится то, что американцы называют « fit» [105] Припадок (англ.). , — сказал я. — Несмотря ни на что, он остается истинным пуританином.

— Американцы, — ответил Кокто. — Как я устал от американцев. Америка напоминает мне девушку, которую ее здоровье волнует больше, чем ее красота. Она плавает, боксирует, танцует, на ходу запрыгивает в поезд — и делает все это, не сознавая своей прелести. Начинаешь подозревать, что красота ей вообще не интересна. Довольно, говорю я. Мне гораздо более по душе присутствующий здесь Жан-Жан, который знает одно и только одно: как быть красивым.

Бургуэнт подпихнул Кокто локтем, ничего этим не добившись. Кокто не обратил на него внимания и еще раз с наслаждением втянул в легкие дым. В этих двоих присутствовало что-то столь обаятельное, а сцена, которую я наблюдал, дышала таким покоем, что я вдруг осознал, насколько сильно томила меня в последние несколько месяцев жажда опиумного утешения.

— Вот вы понимаете, — сказал Кокто, когда я опустился рядом с ним на кровать. — Лучше, чем кто-либо из моих друзей.

Зато Уэлдон никакого понимания не проявил.

— Ты курил, — сказал он, когда я вернулся в наш номер. — Я слышу исходящий от тебя ужасный запах. Ты обманул меня, и твоя нечестность погубит нашу последнюю ночь здесь.

Я попытался объяснить ему, как все произошло.

— Терпеть не могу этого французишку, — заявил он. — И не понимаю твоего безрассудного увлечения им. Он губит молодых людей. Забудь о его религиозной болтовне, истинное призвание Кокто состоит только в этом. Он вознамерился полностью уничтожить беднягу Бургуэнта, который, если правду сказать, слишком невинен для того, чтобы жить. Он замутил туманными разглагольствованиями и лестью голову Закса, и это уже совершенный стыд, потому что Закс хотя бы умен. Этот человек наслаждается хаосом. Ты просто посмотри вокруг. Боже мой, мы живем-то в борделе.

— Мне казалось, что ты находишь в этом приятную экзотику.

— Чего ты от меня хочешь? — закричал расхаживавший по номеру Уэлдон. — Чего хотите вы все, кроме пустяковой роскоши, которую я могу вам дать? Признайся: тебя все еще мучает случившееся с тобой и с твоей страной. Но ты даже близко не подошел к пониманию того, что оно значит. Вот почему тебя так страшно влечет к опиуму: он позволяет тебе отмахнуться от правды, которой ты обязан взглянуть в лицо. Я думал, что смогу заменить в твоей душе опиум, но теперь мне ясно: рана, полученная тобой, гораздо глубже, чем я полагал.

Интересно, подумал я, долго ли он репетировал эту гневную вспышку?

— Не думаю, что ты хотя бы немного знаешь себя, — продолжал Уэлдон. — Ты делаешь вид, что ни к чему серьезно не относишься, Сергей, но остаешься совершенно слепым к положению, в котором находишься. Мне больно говорить тебе это, но я говорю правду.

— Хорошо, и что, по-твоему, мне следует сделать? — спросил я.

— Не знаю. Все это так утомительно. Ты утомителен. Лучше бы я тебя не встречал. Хотя нет: лучше бы ты оказался настоящим. Но ты пуст. Просто мерцающий свет, а приглядишься повнимательнее — пустота.

Мы замечательно ладили, я и Уэлдон, а затем замечательно ладить перестали. А затем перестали ладить вообще.

— Евреи произвели на свет лишь трех оригинальных гениев, — объявила восседавшая на своем троне величавая дама. — Христа, Спинозу и меня.

С большой ступни ее ненадежно свисала сандалия. Я все ждал, когда сандалия упадет, однако она не падала. Никто из полукругом сидевших перед троном молодых людей не пожелал оспорить только что прозвучавшее заявление.

— Вот видишь, Киска? — обратилась царственная дама к маленькой смуглой женщине, которая впустила нас в дом. — Они со мной согласны.

— Душенька, безусловно, очень хорошо знает все, что она знает, — сообщила маленькая смуглая женщина.

— Что у нас нынче за новые лица?

— Челищев, Таннер и еще один молодой человек, нам не известный.

— А, ну конечно. Русский живописец и его американский друг. — Тут она вгляделась в меня. — И они привели с собой неизвестного молодого человека, намерения коего остаются для нас загадкой.

Все прочие молодые люди уставились на меня, словно желая увидеть несомненно предстоящее мне изгнание. Однако мисс Стайн лишь рассмеялась — то был сердечный, заразительный, веселый каскад нот, завершившийся долгим и приятным кудахтаньем.

— Очень хорошо, — сказала она. — Я люблю неизвестных молодых людей — при условии, что они собираются стать широко известными.

Я поклонился и с запинками представился.

— Вы — заика? Какое чудо! — воскликнула мисс Стайн. — Знаете, я ведь тоже заика, но, правда, только на бумаге.

Она снова рассмеялась. Молодые люди засмеялись тоже, хотя их смех был лишь бледной тенью ее раздольного фырканья. Мисс Стайн была массивной, как некий континент, американкой; они — обрывками плывущих над континентом перистых облачков.

Я, покраснев, сказал, что очень хотел бы почитать ее сочинения.

— И несомненно почитаете — в один прекрасный день, — сказала она и довольно меланхоличным тоном добавила: — Всему свое время. Видите ли, мир еще не готов к встрече с моим гением. Даже моих молодых людей он способен пришибить до полусмерти, а ведь это избранные. Пока же расскажите мне, чем вы занимаетесь, о чем мечтаете. Вы, я полагаю, тоже русский. Откуда они берутся, все эти русские?

Я сказал, что даю уроки английского языка и, если случается, русского тоже. А кроме того, время от времени печатаю в эмигрантской газете рецензии на концерты.

— Вы пишете о музыке? — помрачнела она.

— Да.

— И, сколько я себе представляю, по-русски?

— Да.

— Понимаю. Честно говоря, я не стремлюсь к овладению русским языком, — объявила она. — Ему присущ темперамент святых, медвежья манера выражать мысли и сладкий запах огромных, дымящихся свечей. В сущности, я его боюсь. Я сравнила бы этот язык с диким лесом, в который я могу забрести, а там и заблудиться — и в конце концов обратиться в зверя или, может быть, в птицу.

Поскольку мне ничего подобного никогда в голову не приходило, я не нашелся с ответом. Ее молодые люди одобрительно забормотали. По-видимому, она сочла мое молчание знаком согласия — или же направление, которое принимал наш разговор, показалось ей скучным, — так или иначе, она кивнула маленькой смуглой мисс Ток-лас, и та, взяв меня за руку, повела к кружку кресел в дальнем углу гостиной, где сидели, держа на коленях по тарелке с куском торта, две модно одетые американки, наблюдавшие издали за приемом императрицы.

— Там вам будет намного удобнее, — заверила меня мисс Токлас.

Между тем мисс Стайн, склонившись со своего трона, говорила Павлику: