Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Итак, вы — наш молодой гений. Ну-ну. Мне нравятся молодые гении — пока они молоды.

— Не падайте духом, — продолжала мисс Токлас. — Видите ли, Душенька считает, что музыка — это развлечение для подростков, а она уже совсем взрослая, и ей подобные забавы ни к чему. Ну вот. Садитесь рядом со мной. Я позабочусь, чтобы вам не было скучно.

Достав из стоявшей рядом с ее креслом сумочки вышивание, она принялась за работу, продолжая осыпать меня вопросами. Как я познакомился с Челищевым? Что думаю о картинах моего соотечественника? И о картинах его друзей? Она перечислила имена художников, с которыми Павлик последнее время встречался на выставках и в кафе, — Берара, Бермана, Тонни. Кто возглавляет группу этих молодых Романтиков? Ведь они Романтики, не правда ли? Молодые Романтики, стремящиеся свергнуть замшелый режим Пикассо и Матисса, так? А мистер Таннер, он действительно талантливый пианист? Можно ли поставить его рядом с Падеревским или Рахманиновым? И если можно, почему он не идет дальше их? У него нет честолюбия? У мистера Челищева оно определенно имеется. Мисс Токлас не раз замечала в его глазах волчий блеск.

Я отвечал, как мог, понимая, что каждое мое слово будет доведено до сведения «Душеньки». Время от времени до меня долетал, пересекая ателье, ее феноменальный смех, который сопровождало, точно эхо, пронзительное хихиканье Павлика.

— Душеньке так нравится «Корзинка с клубникой» мистера Челищева, — поведала мне мисс Токлас. — Она такая свежая, зрелая, такая, право же, освежающе шокирующая — для обычной, привычной клубники. Увидев эту картину на «Осеннем салоне», Душенька сразу сказала мне: «Вот почему здесь нет цветов, нет полотен с цветами, и вот почему здесь есть “почему”». И поинтересовалась, нет ли на салоне других работ, происходящих из того же источника, что и эта упоительная дерзость. Мы считаем, что мистер Челищев пишет, как пишет тот, кто пишет реальность.

Во весь наш «разговор» две американки хранили молчание, а мисс Токлас никакого решительно интереса к ним не проявляла. Теперь же одна из них, воспользовавшись паузой в речах мисс Токлас, похвалила ее вышивку и спросила, где она нашла этот узор.

— Он такой необычный, — прибавила американка.

— Его нарисовал для меня Пикассо, — не отрываясь от работы, прозаично сообщила мисс Токлас.

Американки — я наконец сообразил, что это туристки, привлеченные прославленным спектаклем, который разыгрывается в доме 27 по рю де Флёрюс, — посмотрели одна на другую округлившимися глазами: весь вечер их третировали свысока, но это мгновение, похоже, искупило для них все.

— Душеньке в скором времени придется заняться своими делами, — сообщила мне мисс Токлас, — а у нас будет еще масса времени, чтобы пообщаться. Я припасла торты, вино, так что у нас найдется чего поесть-попить, а там и общий разговор заведется. Вы, я полагаю, гадаете, кто эти молодые люди, с которыми вам предстоит беседовать.

Вон тот — Хуан Грис, он не так уж и молод, но зато единственный живописец в мире, остальные просто художники, а переговаривается он с мсье Кревелем, художником на все руки, вот этот молод, он рисует, пишет и жизнь ведет непредсказуемую, бесшабашную и вдохновенную — словно гоняет по сельским дорогам «форд» на слишком высокой скорости, неотрывно и страстно любуясь окрестными видами. Рядом с ними восседает Бернард Фэй, профессор остроумия и морали, человек совершенно незаменимый. Потом мистер Андерсен, американский писатель, он тоже не юноша, но многие годы писал очень американскую прозу и потому юн, пусть даже и не молод. Дальше Эллиот Пол — пишет и, говорят, играет на аккордеоне как сам дьявол, а кроме того, он учредил журнал, который печатает только литературу будущего, какой и должна быть литература настоящего независимо от того, американская она, юношеская или какая-то еще. Рядом с ним тоже американец, но этот сочиняет музыку будущего, нам она нравится, хоть удовольствия и не доставляет, зовут его Джордж Антейл, он постоянно озабочен своей славой. Молодые американцы, они все музыкальны. Вон тот, скажем, Вирджил Томсон, Душенька считает его разновидностью яблока, хрусткого и сладкого, пригодного для изготовления бренди. И наконец, там, у самого камина, сидит Брэвиг Имбс, он человек для нас новый и стремится сделать нам приятное, и нам пока что нравится, несмотря даже на это стремление.

Пораженный ее манерой говорить, я не мог понять, не разыгрывает ли она меня, — да так за все те вечера, что провел в этой компании, и не понял.

Наш разговор с Кокто — той ночью, в Вильфранше — никак не шел у меня из головы, да и непонятный сон о Боге мне тоже выбросить из нее не удавалось. Я видел и другие сны — вспоминал их обрывки, просыпаясь: райские видения, неотличимые от тех, что насылает опиум, и все же другие, поскольку создавались они не искусственными средствами, но исходили, в чем я не сомневался, из самых глубин моей души. Бог, верил я, пытается показать мне что-то, чего я по глупости не понимаю.

После того как из моей жизни исчез Уэлдон, курить я стал намного больше. Между тем признание Кокто насчет его давно устоявшейся привычки тайком заглядывать в церкви привело к воскрешению моих собственных религиозных обыкновений. Поначалу я зачастил в находившийся невдалеке от моего дома собор Святого Северина, затем начал бывать и в других — в храме Святого Сульпиция, что в предместье Сен-Жермен, в церкви Святой Марии Магдалины, стоявшей по соседству с Кокто, в соборе Святого Роха близ Лувра. О том, что я стал всерьез молиться почти голому, окровавленному, свисающему с креста человеку, я никому не рассказывал.

Собор Святого Роха стал любимым моим храмом. Шедевр Лемерсье. Барочный алтарь его обрамляла скульптурная группа, изображающая рождество Христово — Марию и Иосифа, склоненных над колыбелью Младенца Христа. В приступе театрального вдохновения архитектор заставил нас направлять взгляд за эту картину, в капеллу Голгофы, где висит распятым Христос взрослый, и нам начинает казаться, что тридцать три года его жизни сошлись там в одно мгновение, — мы видим всю страшную драму, от низкого рождения до низменной смерти, и все это в обрамлении Марии и Иосифа, склонившихся вперед, похожих на две сложенные в молитве ладони. Не знаю, почему это трогало меня так сильно. В те послеполуденные часы, когда я впервые оказался здесь, я почувствовал, что подошел к тайне жизни ближе, чем когда-либо прежде, — но, повторяю, я все еще был слишком глуп, чтобы постигнуть ее. Ко мне пришли слова: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» [106] Иоанн, 3:16. . Я вспомнил о Давиде, о Юрии, об отце — о всех прекрасных возлюбленных сыновьях, преждевременно умерших, жестоко выброшенных из жизни. Судьба. Провидение. Свободная воля. Так же, как в моем сне, Бог, возлюбивший мир, просил меня о том, чего понять я был не способен. Я смотрел сквозь слезы на прекрасное, изуродованное тело Христа. Давида я мертвым не видел, но видел тела Юрия и отца: неотвратимые свидетельства того, что их больше нет, — такое же свидетельство видели ученики Иисуса, помещавшие Его тело в гробницу. И все же, когда жены пришли к ней, гробница оказалась пустой. И ангел сказал им: зачем ищете Его здесь? Его здесь нет.