Ален Роб-Грийе - Ластики

Решив не возвращаться к этой теме, Уоллес кратко объясняет цель своего прихода. К большому его удивлению, мадам Смит сразу его понимает и соглашается впустить. Однако вместо того, чтобы открыть дверь, она еще несколько секунд наблюдает за ним из-за решетки, наполовину скрывающей ее лицо. Наконец, закрывая окошко, она сообщает ему с оттенком упрека (разве он должен был знать об этом заранее?):

– Через эту дверь к нам не входят, мой мальчик. Слишком долго надо с ней возиться. Лучше обойдите дом.

И окошко со стуком закрывается. Спускаясь по ступенькам на посыпанную гравием дорожку, Уоллес спиной чувствует ее взгляд, следящий за ним из темноты передней.

А между тем старая Анна семенит на кухню. Этот господин как будто повоспитаннее тех двоих, краснолицых и в тяжелых ботинках, что приходили вчера. Они совались повсюду, все обнюхивали и даже не слушали, что им говорят. Она неотступно следила за ними, боясь, как бы они чего-нибудь ни прихватили: их физиономии не внушали ей особого доверия. А вдруг это сообщники бандита пришли за добычей, которую тот упустил? Этот тип вроде бы не такой шустрый и пускается в ненужные рассуждения, вместо того чтобы прямо перейти к делу, но зато он гораздо воспитаннее. Господин Дюпон хотел, чтобы в дом входили через парадную дверь. Но там слишком мудреные запоры. Теперь вот он умер, так пускай они входят с той стороны, через заднюю дверь.

Уоллес подходит к той маленькой застекленной двери, о которой говорил комиссар. Согнутым указательным пальцем он стучит в стекло. Но старая экономка опять куда-то исчезла, и он берется за ручку; дверь не заперта. Петли скрипят, как в заброшенном доме – быть может, доме с привидениями, – где от каждого движения разлетаются совы и летучие мыши. Но вот он входит, закрывает за собой дверь, а шуршания крыльев не слышно. Тишина. Уоллес нерешительно двигается вперед; глаза привыкают к полутьме, взгляд скользит по деревянным панелям на стенах, затейливой лепнине на потолке, медному столбику, красующемуся у подножия лестницы, коврам, всему, что в начале века было гордостью буржуазного дома.

Он вздрагивает, когда в коридоре вдруг раздается голос мадам Смит. Обернувшись, он видит ее силуэт на фоне застекленной двери. На миг у него возникает ощущение, что его завлекли в ловушку.

Его впускают на кухню, безжизненную, словно декорация: плита старательно начищена, стены аккуратно выкрашены, у стены выстроилась шеренга медных кастрюль, таких сияющих, что ими страшно пользоваться. Ничто не говорит о том, что здесь ежедневно готовят еду; немногие вещи, которые не спрятаны в шкаф, кажется, навеки приросли к полкам.

Старую даму, одетую в черное, можно было бы назвать элегантной, несмотря на ее войлочные шлепанцы; впрочем, это единственная деталь, указывающая на то, что здесь она у себя дома, а не осматривает сдаваемую квартиру. Она усаживает Уоллеса напротив себя и тут же приступает к делу:

– Вот так история!

Но ее слишком громкий голос, вместо того чтобы выражать волнение, звучит как напыщенная декламация в театре. Теперь уже не вызывает сомнений, что шеренга кастрюль искусно нарисована на стене. Смерть Даниэля Дюпона – всего лишь призрачное событие, которое обсуждают манекены.

– Он ведь умер, правда? – вопит экономка с такой натугой, что Уоллес отодвигается на стуле на несколько сантиметров. Он готовит соболезнующую фразу, но не успевает ее произнести: его собеседница, наклонившись к нему, продолжает:

– Так вот, мой мальчик, я скажу вам, кто его убил, я вам скажу!

– Вы знаете, кто убил Дюпона? – удивляется Уоллес.

– Это доктор Жюар! Тот доктор с хитрой физиономией, которого я вызвала сама, потому что – ах да, я и забыла вам сказать – здешний телефон они отключили. Да! Еще позавчера… нет, даже раньше; я уже не помню когда. Сегодня у нас… понедельник…

– Вторник, – робко поправляет ее Уоллес.

– Что вы сказали?

– Сегодня вторник, – повторяет Уоллес.

Она шевелит губами, глядя, как он говорит, недоверчиво таращится на него. Но решает оставить это без внимания: упрямым детям надо делать маленькие уступки.

– Ладно, пусть будет вторник. Ну вот, как я вам говорила, телефон не работает с… воскресенье, суббота, пятница…

– Вы говорите, мадам, – перебивает Уоллес, – что Даниэля Дюпона убил доктор Жюар?

– Ну да, говорю, мой мальчик! Впрочем, все и так знают, что он убийца; спросите хоть первого встречного. Ах, как я жалею теперь, что послушала месье Дюпона; он во что бы то ни стало хотел именно этого врача – знаете, он вообще все делал по-своему, и ему было безразлично, что я об этом думаю. Людей ведь не переделаешь, и нельзя теперь говорить о нем плохо… Я была здесь, мыла посуду после ужина, и вдруг слышу, он зовет со второго этажа; по дороге я заметила, что дверь открыта, та дверь, через которую вы вошли. Месье Дюпон стоял на площадке лестницы – живой, заметьте! – только левая рука у него была прижата к груди, и на ладони было немного крови. В другой руке он держал револьвер. Я замучилась, пока отмывала пятнышки крови, которые он оставил на ковре, и, наверно, часа два отстирывала покрывало кровати, на котором он лежал, когда я вернулась, – я ведь ходила звонить. Знаете, кровь так плохо отстирывается; хорошо еще, что рана не сильно кровоточила. Он мне сказал: «Мне только чуть задело руку, не беспокойтесь, ничего серьезного». Я хотела сама его перевязать, но он не позволил, упрямый был, – я вам говорила, – и послал меня вызывать этого окаянного врача, который увез его на машине. Он не хотел даже, чтобы ему помогли спуститься по лестнице! Сегодня с утра приехала я в эту клинику, привезла ему белье, и сразу поняла, что он умер. «Остановка сердца» – так он мне сказал, этот абортист! Очень даже просто сказал, мальчик мой. Я не стала его расспрашивать, но мне хотелось бы знать, кто же убил моего хозяина, если не он? И зачем только месье Дюпон меня не послушался…

Тон у нее почти торжествующий. Возможно, хозяин запрещал ей разговаривать, чтобы не оглохнуть от ее надсадного голоса, и теперь она наверстывает упущенное. Уоллес пытается разобраться в этом потоке слов. Похоже, пятна на ковре взволновали мадам Смит больше, чем рана хозяина. Она не стала проверять, действительно ли он ранен в руку; впрочем, Дюпон и не позволил ей разглядывать рану вблизи; а кровь на ладони мало что доказывает. Он был ранен в грудь и не сказал об этом старой экономке, чтобы не пугать ее. Он сумел обмануть ее, – удержался на ногах, самостоятельно дошел до машины «скорой помощи»; возможно, именно это усилие и стоило ему жизни. Во всяком случае, врач обязан был запретить ему это. Врача придется тщательно допросить.

«Клиника Жюара. Гинекология. Родовспоможение». Сестра, которая открыла ему, даже не пригласила его войти, разговаривала через дверь, готовясь вот-вот ее захлопнуть, словно сторож, боящийся, что чужак ворвется силой, и все же она не хотела отпускать его: