Николай Дежнев - Принцип неопределенности

Профессор между тем уже пододвигал ближе к Мокею икорку и делал таинственные знаки ловившему каждый его жест хозяину заведения.

— Работа у меня на износ, но зато и человека я изучил до последней косточки, — сдержанно улыбался Семен Аркадьевич, поднимая свою рюмку. — Иногда смотришь на пациента и думаешь: «Зачем тебе, милый, лечиться, когда придурком в нашей стране жить сподручнее!..» Шучу, — чокнулся с Серпухиным, — а может, и не шучу, кто эту жизнь разберет…

Выверенным движением профессор опрокинул рюмку в похожий на прорезь почтового ящика рот, отер губы накрахмаленной салфеточкой. Мокей без колебаний последовал его примеру. Шепетуха все больше ему нравился. Семен Аркадьевич тем временем отложил в сторону тревожившие его проблемы и навалился на закуски. Суетившийся вокруг официант не успевал подносить все новую и новую снедь, давно уже вышедшую за скупые рамки рыбного ассортимента. В садике за открытым окном чирикали птички и остро пахло травой, на Серпухина вдруг нахлынуло чувство сытого покоя и удовлетворения. Бывают в жизни приятные моменты, когда нет надобности никуда спешить и можно просто сидеть, наслаждаясь неспешной беседой с умным и приятным тебе человеком.

Однако последовавшие за этим слова Шепетухи никак не способствовали сохранению и преумножению этой благости.

— Поскольку мы так славно сошлись и друг друга понимаем, — сказал Семен Аркадьевич, настраиваясь на деловой лад, — мне бы хотелось поговорить с вами о вещах принципиальных и совершенно конкретных. Может быть, для кого-то это пустые слова, но, мне кажется, мы оба сознаем свою ответственность перед людьми, чтобы не сказать — перед народом, хотя это было бы только правильно!

Действуя как бы рефлекторно и одновременно заполняя естественно образовавшуюся паузу, Шепетуха разлил коньяк, а подумав, наполнил бургундским и большие, предназначенные для воды бокалы. Пригубил вино, поднял на Мокея глаза:

— Не думаете ли вы, что пора создать организацию или, если угодно, народное движение, которое помогало бы людям жить! Я не имею в виду материальную сторону бытия, а лишь духовную, что значительно важнее…

Всякое мог ожидать Серпухин, но такой поворот темы поверг его в изумление. Ладно бы сидели в студии перед телекамерами, там можно нести любую чушь, лишь бы складно, но к чему такая выспренность в ресторане? И ведь непохоже, что Шепетуха шутит. Мокей насторожился.

Профессор между тем с самым серьезным видом продолжал:

— Вижу, вас мое предложение удивляет… — словно сожалея о том, он грустно улыбнулся. — Да-а, не привыкли мы говорить друг другу правду, не привыкли! О бабах, о футболе, о новой тачке — это пожалуйста, а о наболевшем, что камнем лежит на сердце, — молчок! Стараемся даже не вспоминать. А, спрашивается, почему? Разве есть в том что-то странное, что мы с вами, два хорошо образованных, интеллигентных и не слишком молодых человека, заговорили о насущном: о бедах и нуждах окружающих нас людей?..

Как если бы движимый накопившейся в душе горечью, Шепетуха поднял рюмку и опрокинул ее в с готовностью распахнутый рот.

— И материальная нищета, — скривился, закусил коньяк приготовленным бутербродиком с икоркой, — далеко не самое страшное, куда ужаснее нищета духовная! У людей отобрали иллюзии, а с ними и надежду на светлое будущее, вот в чем беда.

Да, никто не спорит, всеобщее равенство и братство были миражом, но это все же лучше, чем душевная пустота: мираж, по крайней мере, можно передать детям… — Потянулся к рюмке с бургундским, отпил несколько жадных глотков. Заметил совсем другим, светским тоном: — А винцо-то недурно! — Но, тут же себя приструнив, нахмурил узкий лобик. — Вот я и говорю, что настало время действовать. Все мы горазды играть словами, а люди ждут от нас, интеллектуалов, конкретных дел. — Подал официанту знак нести горячее. — В этом я вижу задачу мыслящих людей России, нашу с тобой задачу!.. Ну, что уставился на меня, борцов за народное счастье не видел? Я пью, и ты пей! А теперь закусывай! Нам с тобой много еще предстоит вместе выпи… то есть совершить. Ты и я, мы грудью встанем, но не допустим стирания грани между людьми и животным миром! Куда, к примеру, спрошу я тебя, подевалась наша хваленая культура?..

«До чего же яркий и неравнодушный человек!» — умиленно улыбался Серпухин, восторгаясь умением Шепетухи доходчиво и не стесняясь в выражениях объяснить, чем конкретно накрылась русская интеллигенция. Вошедший в раж профессор и еще что-то говорил, только Серпухин не слушал. То есть слушать-то он слушал, но думал о своем, о том, что слова Семена Аркадьевича удивительным образом совпадают с его мыслями о навалившемся на страну смердящем мерзостью средневековье. На столе между тем, непонятно как и когда, появилась вторая бутылка коньяка, которая — мистика какая-то! — тоже постепенно подходила к концу. Дымились в длинных тарелках шашлыки, но уже из баранины.

— Я ведь в медицину подался по совету бабки, — заявил вдруг Шепетуха, запуская под пиджак пятерню и с наслаждением скребя подмышкой. — Не веришь? Жил себе в лесу, собирал ягоды, сушил грибочки, а бабка, покойница, возьми, да и скажи: а не пошел бы ты, Сема… в психоаналитики! Прилетела старая на метле и как завоет, как заскачет по избе… — Профессор вдруг замолк, почесал озадаченно в затылке. — Это я иносказательно, она целительницей была, многому меня научила, особенно по части фольклора…

«Какой красочный у Семена язык и совершенно необыкновенный юмор», — все больше проникался симпатией к собеседнику Серпухин. Единственно беспокоил его появившийся в воздухе гнилостный запашок, будто болотцем откуда-то повеяло или пахнуло прелыми листьями. Но, вспомнив слова Шепетухи про сноподобное состояние Джексона, виду не подал. Профессор и без того мог заподозрить что-то неладное, поэтому Мокей поспешил отвлечь его вопросом:

— Слышь, Семен, я что-то не понял, о какой такой организации ты говорил?

Прерванный на полуслове Шепетуха сделался белым как мел. Руки его задрожали, он отер выступившие на лбу крупные капли пота.

— Ну спасибо тебе, старичок, век не забуду! Если б не ты, болтаться мне в вечности цепочкой в женском туалете!..

— Это ты о чем? — удивился Серпухин.

— Да присказка такая у моей бабки была! — отмахнулся Шепетуха и резко посерьезнел. — О деле-то совсем и позабыл! Нам с тобой, Мокей, дано задание организовать широкое народное движение… Кем дано?.. Неважно, короче, свыше! Призвание у нас по жизни такое, неужели не ясно! Смотри, что происходит: все, кому не лень, лезут в сознание наших людей с сапогами, гадят там, извращают его по-всякому, а мы в стороне отсиживаемся. Проповедников иностранных развелось как собак нерезаных, да и наши доморощенные гуру и всякого замеса сектанты от них не отстают, пичкают россиян дурью, пользуются тем, что по природе своей они доверчивы, а многие к тому же и не испорчены интеллектом. Так вот, наша с тобой задача — поставить этой вакханалии предел! Так прямо и сказать этим ребятишкам: «Ферзец, братва, отвалите от раздачи! Сами будем заниматься этим делом. Хватит нам отдавать на откуп прохвостам внутренний мир русского человека!» — хрястнул Семен кулачишком по столу, да так, что на нем подпрыгнула посуда. — Пользуясь современными психотехниками и твоим харизматическим талантом, мы сами станем внедрять в умы людей, но уже не патентованную бредятину, а выверенные тысячелетиями человеческие ценности. Где мы их возьмем? Да конечно же в Библии! Переложим на музыку десяток-другой заповедей — я хотел сказать: придадим им товарный вид и легко запоминаемую форму — и готовенькими вложим в головы быдла, то есть наших любимых соотечественников. Разве это не благородное дело? Разве не стоит положить жизнь на то, чтобы поднять народ с колен?