Николай Дежнев - Принцип неопределенности

Апостол придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. Никакой нужды писать еще одно послание не было. Текст его никогда не включат в Книгу, в которую за полторы тысячи лет люди не добавили ни строчки. Ограничить мысль запретами, как на Пятом Вселенском Соборе — это они мастера, а попытаться развить Учение?.. За такое иерархи церкви по головке не погладят! Конечно, много проще было бы призвать к себе Транквиила и поделиться с ним наболевшим, но отступать от традиции апостол не стал. Слово произнесенное есть ложь, а начертанное?.. Тоже, в общем-то, не правда, но зато оно открывает возможности для игры ума. Сам процесс вождения пером по бумаге придает изложению особую осмысленность и глубину. Речь, какой бы продуманной она ни была, несет в себе привкус сиюминутной суетливости, в то время как связанный текст приобретает свойственную лишь ему одному обстоятельность. Слово лепится к слову, знаки препинания придают изложению ритм, и, глядишь, из простенькой прибаутки получается нечто значимое, а то и претендующее на философскую обобщенность. А еще есть возможность написанное зачеркнуть. Не уничтожить сам факт написания, а как бы признать, что заставившая взяться за перо идея выражена не так, как хотелось бы, и тем самым сделать еще один шаг к совершенству.

Старик нахмурился. Мысль растекалась по древу, отвлекая его от того главного, что он намеревался сказать. Провел ладонью по седой окладистой бороде, вывел на листе:

«Любезный моему сердцу Транквиил!..»

Но тут опять произошла заминка. Ангел среднего чина «Властей» мог, из уважения к апостолу, принять написанное им за догму, что никак не соответствовало намерениям святого отца. Каждая догма, думал он, сводя к переносице седые брови, плоха уж тем, что тормозит своим существованием развитие мысли. Облаченная в слова, она застывает памятником себе, в то время как жизнь, где бы и какой бы она ни была, есть постоянное развитие, и тот, кто не совершает восхождение, неминуемо катится вниз. Закон этот не знает исключений, и не было еще случая, чтобы человеческий опыт его не подтвердил.

Против догм и напыщенных теорий, продолжал рассуждать старик, есть единственное оружие — смех, но как использовать юмор при изложении одного из основополагающих представлений о мироздании, святой отец не знал. Когда речь идет о природе зла, — покусал он кончик гусиного пера, — изложение на грани шутки представляется весьма желательным. Одной своей манерой оно ограждает человека от безысходности и как бы намекает, что не все здесь истина в последней инстанции. Но есть в том и опасность: шутка легко может заслонить серьезность сказанного, в то время как призвана лишь высветить предмет рассмотрения с неожиданной стороны. Что ж до догмы, решил апостол, то писать к Транквиилу следует языком простым, а значит, исключающим ненужные умствования, как и желание превратить мысль в неподъемный камень скрижалей.

«Любезный моему сердцу Транквиил! — перечел он написанное и, вдохновившись этим обращением, продолжил: — Хотел бы поделиться с тобой соображениями, которые, надеюсь, покажутся тебе любопытными. Как я уже говорил, в силу суетности человеческой природы достучаться до людей трудно, а очень бы надо. Это мое послание следует рассматривать как попытку подобрать и расставить в нужном порядке, в общем-то, знакомые слова. Речь, как ты, должно быть, уже догадался, пойдет о природе зла…

Если непредвзято взглянуть на мир, то легко заметить, что все людские горести проистекают от пустоты и одиночества, с которыми каждый из живущих старается справиться по-своему. Есть такие, кто с головой окунается в разгул, другие, в попытке придать жизни смысл, копят несметные богатства, третьи до гробовой доски играют сами с собой в игры — только помогает это все из рук вон плохо. Казалось бы, немного потерпи, и от пустоты в сердце тебя избавит смерть, только в том-то и беда, что не избавит! Каким человек уходит из этой жизни, таким следующий раз в нее и возвращается. Ты можешь спросить, что же в таком случае делать? Ответ давно известен: идти к Господу, совершать работой души восхождение в его светлый и радостный мир. Зло же, любезный мой Транквиил, — это и есть то, что человека с указанного Иисусом пути сбивает. В этом его смысл, а сила в том, что кормится оно и прирастает грязными чувствами людей и их скверными делишками. Разрушая чистый храм своей души, люди, не ведая того, совершают медленное самоубийство, а ты знаешь, каково приходится в послесмертии тем, кто наложил на себя руки».

Апостол обтер тряпицей кончик пера и снова обмакнул его в чернильницу. Что ж, сказано верно — все, что стремится задуть в сердце человека Божью искру, то и есть зло, но чего-то существенного в написанном недоставало. Рука старика потянулась к бумаге.

«Не уверен, возлюбленный мой Транквиил, — писал святой отец, — что ведаешь ты, зачем Господь создал человека. Разные на этот счет бытуют домыслы, истина же проста — у Вседержителя возникла в нем нужда. Хотел бы в этой связи напомнить тебе слова пророка Исаии: „Мои мысли — не ваши мысли, и пути Мои — не ваши пути… Но, как отстоит небо от земли, так отстоит путь Мой от путей ваших…“ Бог людей, Транквиил, — Бог живой, а все живое не стоит на месте. Господь, как и человек, совершает собственное восхождение, неведомое Его живущим на Земле созданиям. В помощь себе и призвал Он людей, зная, что способны они подняться с колен и встать с Ним одесную. Иллюзия это, будто мир уже создан, а правда в том, что в поисках совершенства Творец продолжает процесс творения».

Старик отложил перо в сторону, задумался. Прочтут ли когда-нибудь люди эти строки? А если прочтут, поймут ли? Смогут ли, отринув убогую обыденность, увидеть, что Вселенная всего лишь скопление атомов, крошечный кусочек грязи, прилипший к мячику, которым играет дитя? Как им объяснить, что главное в мироздании — это радость, которую испытывает ребенок, забавляясь игрушкой?..

Какой-то посторонний звук отвлек внимание апостола. Продолжая тихо улыбаться, святой отец поднял седую голову. Перед ним в состоянии крайнего возбуждения стоял тот, к кому он обращался, — ангел среднего чина «Властей» Транквиил…

Услышав в коридоре голоса, Мокей криво усмехнулся: «Вернулась, некуда ей деваться!»

Но он ошибался. В кабинет без стука вошел грузный усатый мужчина и, ни слова не говоря, повернул в замке ключ. Серпухина поведение незнакомца нисколько не удивило. Преследовавшие его повсюду радужные поклонники и не такое еще вытворяли в надежде остаться с глазу на глаз со своим кумиром. Теперь придется битый час терпеть выражение телячьего восторга и выслушивать заверения в преданности. Впрочем, может, это и к лучшему, по крайней мере, хоть ненадолго уймется подбиравшаяся к сердцу звериная тоска.