Иосиф Герасимов - Вне закона

Николай Евгеньевича встал, прошелся по ковру, надо было сделать выбор: отдать сына или… Впрочем, если он отдаст сына, то отдаст и себя — это его не спасет.

Николай Евгеньевич остановился, взгляд его невольно упал на портрет белоголового старца, что висел над рабочим креслом, — за последние три года здесь сменилось три портрета. Старец добродушно улыбался.

— Будьте вы все прокляты! — рявкнул Николай Евгеньевич и тут же решительно подошел к столу, нажал кнопку переговорного устройства, услышал голос помощника, произнес: — Отмените приказ по Крылову и немедленно пригласите его ко мне…

А где-то уже в начале декабря Нина получила ответ из прокуратуры, что оснований для пересмотра дела нет, и испытала приступ злобы.

— Да как же нет! — кричала она. — Это же черт знает что!

Ей и без того трудно давалась работа, мучили головные боли, и Виктор жалел ее, старался ободрить, верил: постепенно все вернется в прежнее состояние, но и ему не захотелось смириться с этой отпиской. Они написали жалобы в прокуратуру, в редакции газет, в партийные органы, — это занятие было не из легких, от него хочешь не хочешь, а попахивало склокой, но отовсюду приходили вежливые и расплывчатые ответы. Образовался некий замкнутый круг.

Нина иногда не выдерживала, кричала:

— Люди, есть хоть где-то справедливость?

Теперь уж им был не важен сам пересмотр дела, вовсе и не крови Владимира они жаждали, а хотя бы быть услышанными, но глухо, глухо было вокруг, и это угнетало.

Чтобы как-то покончить со всем, Виктор решился пойти к отцу Владимира, позвонил Игорю Евгеньевичу, тот его выслушал, сказал: «Да, конечно, я позабочусь, чтобы он вас принял, но…» Игорь Евгеньевич помолчал, вздохнул, да так и не договорил, и Виктор понял: поход его будет бесполезным — ну не станет же отец выступать против сына. «Да черт с ними со всеми!» — решил было он, понимая: надо уйти от всего, забыть, но что-то не позволяло ему остановиться.

А в марте хоронили белоголового старца. Николай Евгеньевич был зван на похороны, он медленно шел с другими в колонне по знаменитой брусчатке, подняв воротник, чуть сутулясь, хотя прежде был строен, никогда не горбился, но в последнее время внезапно начал стареть и чувствовал это. Он шел и думал: все начинается сызнова, новая метла по-новому метет. Знал — на самом верху не все просто, приближенные к старцу сплотились, чтобы сохранить свое влияние на ход дел, то есть вести их так, как они шли все эти годы, ничего не меняя всерьез, да у них и не могло быть серьезных планов для перемен, а только те, к которым они уж приспособились.

Накануне похорон к Николаю Евгеньевичу зашел Крылов, они ушли в комнату для отдыха, выпили по рюмке коньяку, и Крылов, распушив бороду, почесывая тяжелый синеватый нос, смотрел весело и нагло, потому что с некоторых пор чувствовал себя хозяином в кабинете Николая Евгеньевича. Он-то и сказал: мол, у него есть сведения, что приближенные старца победы не одержали, хотя они были почти у цели, однако же тревожиться не надо, ведь отрасль, которой руководит Николай Евгеньевич, на хорошем счету, не то что другие, и жить следует спокойно, как и жили.

И вот, идя по брусчатке под звуки траурного марша, Николай Евгеньевич подумал: ему и в самом деле нечего опасаться, все отлажено — явное оставалось явным, тайное тайным, он оборонен со всех сторон хотя бы тем, что является звеном прочной цепи, которую расковать в ближайшие годы, какие бы перемены ни произошли, будет невозможно. Да и кто может кинуться на Николая Евгеньевича, когда он многим людям нужен?

Вскоре пришла бумага, что с Володи снята судимость. Он вслух прочел:

— Год условно, — усмехнулся. Только сейчас уловил странность формулировки. Мелькнула мысль: может быть, мы все существуем условно? Но мысль тут же показалась никчемной, и Николай Евгеньевич забыл о ней.

Его ждали дела.

Иван Никифорович Палий умер в одночасье.

Было ему за девяносто. Худой, высокий, он шагал, опираясь на трость с костяным набалдашником, насмешливо поглядывал на встречных голубыми невыцветшими глазами; шея почти без морщин, сжата тугим белым воротничком. В тот день он за полчаса провел совещание, подписал бумаги и собрался ехать домой к обеду. Кедрачев решил проводить, они вышли из подъезда. Палий сделал шаг к машине, но словно бы споткнулся, Кедрачев успел подхватить Ивана Никифоровича, чтобы тот не упал на асфальт, и как только Палий оказался у него в руках, Кедрачев понял — держит мертвеца.

Три дня ушли на хлопоты о похоронах, и только нынче Кедрачев опомнился и сразу ощутил, как накален вокруг мир; его оглушило телефонными звонками знакомых и незнакомых людей, в которых смешивались мольбы, требования, приказы, растерянный лепет, и лишь сейчас Кедрачев сообразил — его судьба под угрозой непредсказуемых перемен. С работы он уехал усталый и озадаченный часу в седьмом.

Люся встретила молчаливым, тревожным вопросом, но он не стал ничего объяснять: эта длинноногая кукла сама должна понимать, что с ним творится. Сбросил пальто, надел домашнюю куртку, коротко сказал:

— Коньяку!

Она принесла бутылку, он налил почти полный фужер, выпил одним махом, тут же захрустел яблоком.

— Обедать будешь? — робко спросила Люся.

Он лишь утром что-то перехватил на ходу, но есть не хотелось. За окном сгущались сумерки и медленно наливались светом уличные фонари, а край плоского неба, подсвеченный желтизной, тускнел. Кедрачев хотел ответить Люсе, но зазвонил телефон; звук показался резким, требовательным. Кедрачев снял трубку:

— У телефона.

— Володя, — грубоватым шепотом проговорила Ника. — Приезжай немедленно, я у отца на даче.

Она говорила так, словно Палий еще был жив и мог ее услышать.

— Мне сейчас тяжело, — ответил он.

Тогда голос стал властным, почти мужским — это с ней бывало:

— Если я зову, сегодня! Необходимо… не только мне, но и тебе.

Кедрачев положил трубку. Черт возьми, машину сейчас не вызовешь, придется ехать на своей, а он выпил коньяку, да и путь не так уж близок: дача Палия в Абрамцеве, в академическом поселке. Дачи эти, как уверяли многие, лично даровал Сталин тем ученым, к которым испытывал симпатию.

Большие синие глаза Люси тревожно смотрели на него. «Ну настоящая кукла», — еще раз неприязненно подумал Кедрачев: эта красивая стройная женщина, покорная ему во всем, с некоторых пор стала восприниматься скорее как служанка, он это понимал, а она — нет. Да, впрочем, бог весть, что пряталось за ее гладким лобиком.

— Я надолго, — сказал он Люсе. — Ты ложись, не жди. Не беспокойся.

— Но все же…

Он не дал ей договорить, вздохнул:

— Сама видишь, какие дела, — и тут же пожалел ее, обнял крепкой рукой, поцеловал, и она обрадовалась, торопливо прижалась щекой, но он сразу же отстранился, пошел к выходу.