Иосиф Герасимов - Вне закона

Вот в этом, невидном по тем временам месте осенью сорок девятого года произошла трагедия, о которой и знать-то почти никто не знал. Однако же именно здесь погибло безвинно двадцать семь человек, кости их тут и сгнили, а потом, в шестидесятых, стали строить в этих местах дома, строят и до сих пор, проложили широкие асфальтированные трассы; Зюзино поглотила Москва, как и другие окрестные деревни, только церковь Бориса и Глеба осталась, ее сбитый кирпич в непогоду сочится, будто на стенах храма проступают капли крови. Может быть, мне только так кажется?

А над белыми домами плывут кучевые облака, светится голубое с позолотой небо, каким писано оно было в прежней церкви; гудят машины, большие автобусы, троллейбусы, люди толкаются в очередях, радуются покупкам, и никто не знает о тех погребенных. Может, немало таких мест в Москве? Скорее всего, никогда нам об этом не узнать. Только и теперь случается — экскаватор загребет ковшом землю, и оператор замрет от ужаса, увидев, что со слежалой глиной зачерпнул скелет, а вместе с ним чудом сохранившиеся большие наручные часы, называемые когда-то кировские , или еще что-нибудь такое из давней жизни. Чьей только кровью не полита наша земля!

Все это имеет прямое отношение к нашему рассказу, и если читатель окажется терпелив…

Вот здесь мы оставим рассказ о наших днях и шагнем в сорок девятый — без такого временного броска не открыть тайны, к которой был причастен Палий и многие иные люди описываемой истории…

Он рос здоровым, хотя сытой жизни не было, да и быть не могло. Замоскворецкий парень из коммуналки с окнами в путаный-перепутанный проходной двор, где теснились сараюшки с амбарными замками, ободранные флигельки и пристройки, крытые ржавым железом.

Подле одного из сарайчиков вкопали в землю стол и две скамьи, тут собирались в теплые вечера перекинуться в карты или постучать костяшками домино, иногда сбивалась компания выпить и закусить. Нечто вроде дворового клуба. Случались праздничные дни, а иногда скверные, с драками и скандалами. Тогда наведывался чахоточный участковый Хведя с землистым лицом, слюдяными желтыми глазами, кашлял, составлял протокол; протоколов боялись — черт-те знает куда пойдет бумага — и, когда доходило до этого, всем миром старались умаслить Хведю; он любил, чтобы его упрашивали, и постепенно отходил; однако же мог и силу применить: худой, лядащий, а внезапно врежет костяшками пальцев по шее — несколько дней не разогнешься.

Арону было двадцать один, да и то едва исполнилось: так уж случилось — в шестнадцать, сдав за десятый экстерном, рванул в институт, за три года закончил его, и читавший у них лекции главный инженер экспериментального завода НИИ Рейн Августович Эвер позвал к себе мастером, и хоть работу можно было найти получше, но это приглашение показалось Арону заманчивым — все же связано дело с наукой, во главе которой стоит такой человек, как Палий.

Честно говоря, Арон не очень ощущал, что в Москве творится неладное, хотя мать вечерами испуганно шептала:

— Черт знает что делается! Завуч говорит: Софья Петровна, может быть, вы тоже разделяете взгляды космополитов? Откуда я, Арон, знаю, какие у них взгляды? Я русский человек, родилась в Москве, тут живу и преподаю математику. Я ответила: у меня муж ушел в сорок первом добровольцем, хотя имел броню. Он получил медаль «За отвагу» и там остался. Я поседела за одну ночь, когда получила похоронку. А сейчас вы мне какую-то липу клеите. Что вам нужно? А она мне: тогда почему у вас сын еврей? Здрасте, я ваша тетя! Потом сообразила: все из-за твоего имени. Ну и взвилась: хочу напомнить вам слова товарища Сталина: антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. Если вы забыли эти слова, легко сделать так, чтобы вам их напомнили. Ты знаешь, я не из робкого десятка. Я тут выросла, на Ордынке. Замоскворецкие девчонки всегда были отчаянными… Эта мымра Степанида после моих слов начала заикаться. Графин воды выхлебала. Но все равно, Арон, Москва какая-то дурная. Сколько «воронков» гудит по ночам… Ты еще мальчишка, ты этого не понимаешь, но берегись. Очень прошу. А то язык распускаешь.

Арон ее любил, седую, с молодым лицом, большими серыми глазами, и жалел; в последние годы она все же немного приоделась, он купил ей туфли на высоком каблуке, шерстяную кофту, а то ходила в одном черном платье и лишь меняла белые воротнички с обтрепанными кружевами.

У него и раньше были неприятности из-за имени. Да и сам он чернявый, с горбатым носом — наследие отца. В школе пацан как-то ему крикнул: «Жид, по палочке бежит». Арон отлупил его до синяков, потом пришел к матери: почему у меня такое имя? Она ответила: «Сейчас это не имя, а беда. Но кто знал, что такое будет, когда давали. Деда так звали, и отец настоял».

Дед и отец были родом из Сибири. Где-то там стояло большое хлебное село Каминское, основали его вроде бы ссыльные поляки, потом народ перемешался, католиков не осталось — одни православные. Дед работал на паровой мельнице, а уж потом уехал в город, стал машинистом, да и погиб при столкновении поездов. А когда дед родился, то поп у них, как сказала мать, «был чокнутый на Ветхом завете», и по всему Каминскому ходили Адамы, Евы, Моисеи, Далилы. Деда поп нарек Араном, но писарь второе «а» записал как «о» — так ему казалось вернее. Мать говорила: «Надо было тебе имя сменить, когда паспорт получал, да ведь еще война шла, в голову не пришло. Ну и говорят: грешно от нареченного имени отрекаться».

Мать была верующей, но скрывала это даже от Арона. Крестилась по ночам, икону прятала под подушку. Он слушал иногда ее молитвы, слова она произносила глухо, сглатывая слезы, и он жалел ее.

…Москва гудела, как всегда она гудела, — сколько он ее помнит, шла на улицах толкотня, выстраивались очереди подле кинотеатров, полно было всяких закусочных и пирожковых, где торговали водкой и пивом, бывали драки, скандалы, а тревоги матери о космополитах, о которых что-то лепетал лектор на заводе во время политчаса, — все это находилось в стороне и никак не трогало Арона. Черт их знает, что наплели они в своих статьях. При чем тут он?.. Это, конечно, смешно, когда тупарь Круглов ляпнул: у нас вот тоже космополит объявился — Приходько, третий месяц до нормы дотянуть не может. Фыркнул один начальник участка сплавов Махт, высокий толстяк с волосатой грудью. Он ходил в расстегнутой до голого тела спецовке, вечно ему было жарко, а в цехе — сквозняки, и он не мог избавиться от насморка, громко с прихлипом выбивал нос в огромный платок, который торчал из его брючного кармана. Только он и фыркнул, а остальные работяги спокойно поддакнули: конечно, Приходько всех подводит, наверное, он и в самом деле космополит. Им плевать, этим ребятам, как обозвать человека, ну, всплыло нынче, вошло в моду такое слово, раньше были другие слова. И все же…