Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет

— Она говорила с вами о Юсуфе? — спросил Бернар, как только я сел рядом с ним.

— Да, но я ничего не понял. Она, кажется, в чем-то меня обвиняет.

— Она ничего не понимает, — небрежно обронил Бернар.

— Значит, вам что-то известно?

— И я ничего не понимаю. И никто в мире ничего не понимает. — Бернар говорил прежним небрежным тоном. Я догадался, что он в одном из тех плохих настроений, которые иногда у него случались. Глаза были краснее обычного. Он допил остатки пива и сделал Элен знак принести еще кружку. Подперев голову рукой, некоторое время разглядывал картину, на которой была изображена толстая девица с птичьим пером, потом вдруг хохотнул и спросил: — Как зовут врача, который порекомендовал вам оставить профессию журналиста? Я бы тоже хотел его навестить.

— Вы можете оставить ее без разрешения врача, если хотите.

— Увы, не могу. Профессия — оковы. Страховки, пенсии и прочие сложности. В моем возрасте уже нельзя сменить профессию без уважительной причины.

— Вы говорите серьезно? А не вы ли однажды, когда здесь был Ибрахим, утверждали, что журналист должен дистанцироваться от своей работы?

— Я часто говорю не то, что думаю. Как и моя газета.

Желая подбодрить его, я сказал:

— Последнее время ваша газета проявляет себя с положительной стороны. По-моему, это единственная из газет, которая осуждает применение Израилем запрещенных международным законодательством бомб против гражданского населения в Ливане.

Бернар молчал, наклонив голову.

Небольшую газету «Прогресс», в которой работал Бернар, я получал по почте ежедневно вместе с главной газетой страны. Обычно быстро просматривал заголовки, но даже они действовали мне на нервы, и, свернув газету, я откладывал ее в сторону. Однако в последние дни обратил внимание на регулярно появляющиеся в газете протесты многих гуманитарных организаций в связи с бомбардировками жилых домов, больниц и других гражданских объектов в Бейруте, а также против применения Израилем фосфорных бомб, вызывающих у жертв ожоги, от которых они умирают в страшных мучениях, бомб-ловушек в виде игрушек для детей и вакуумных бомб, которые, разрежая воздух вокруг зданий, в считанные мгновения обрушивают их на головы тех, кто находится внутри. Гуманитарные организации заявляли протесты против использования этого страшного оружия, запрещенного международными законами. Но центральная утренняя газета, которую я получал, ни словом не упоминала ни о самом этом оружии, но и о протестах. В публикациях газеты «Прогресс» не хватало одного — не поднимался вопрос о том, откуда поступает это оружие, не говорилось, что оружие поставляют Израилю Соединенные Штаты с тем, чтобы он испытывал его в Ливане.

Я сказал об этом Бернару, на что он иронически отозвался:

— Вы хотите, чтобы мы еще и Америку упомянули?.. Или, того больше, опубликовали протест со стороны самой Америки? Хотите, чтобы газету закрыли? — Подумав, добавил: — Хотя для меня это был бы хороший выход. Если бы закрыли газету, мне не потребовалось бы медицинское заключение!

— Эти публикации редактируете вы, Бернар?

Он ответил не сразу. Поднес к губам кружку с пивом, обнаружил, что она пуста, поставил на стол и лишь тогда торжественно произнес:

— Газета «Прогресс»! Аванти, аванти! Вперед! Видите, какие великие дела мы совершаем? Гневно бичуем расизм в Южной Африке! Горячо отстаиваем права женщин во всем мире! Публикуем статьи, исполненные сочувствия к странам третьего мира! Мы воистину прогрессивная газета. Но попробуйте хоть раз поместить серьезную статью о нашей роли в решении проблем этого мира, над которым мы проливаем слезы! Попробуйте дать тому, что происходит в Ливане, название, которого оно заслуживает! Как можно называть эту бойню войной? Какая может быть война между огромной армией, вооруженной самыми современными самолетами, и обстреливаемым с воздуха и с моря осажденным городом, у которого нет ни единого самолета, нет ни армии, ни флота? Какая война, если город защищают несколько тысяч людей, вооруженных винтовками и пулеметами или, пусть даже артиллерией и танками? Это не война, а побоище!

— Вы не можете задать этот вопрос в газете?

— Нет, — отрезал Бернар. — Я не могу задать этот вопрос. Известен ли вам хоть один журналист, который его задал?

Я не стал ему говорить, что даже среди арабских журналистов не знаю ни одного, кто задал бы этот вопрос.

В нашей прессе тоже писали о перипетиях «войны», о «мирных» переговорах, о героизме защитников Бейрута. Писали и в прозе и в стихах, но так, словно речь шла действительно о войне между двумя странами или двумя армиями.

Элен молча поставила перед Бернаром новую кружку пива и равнодушно спросила меня, что я желаю выпить. Я попросил кофе, и она удалилась, не сказав ни слова. Бернар проводил ее взглядом:

— Бедняжка! Муж ее переживает душевный кризис!

— И вы тоже, Бернар, насколько я могу судить! И я тоже!

— Я переживаю этот кризис вот уже лет сорок, — заметил Бернар.

— Сорок лет? Вы что, участвовали в испанской войне?

— Нет, в то время я был еще мальчишкой. Но война в Испании докатилась и до меня.

Я взглянул на него вопросительно, и он пояснил:

— Мой отец был рабочим и членом революционной рабочей партии. Они организовали в нашем городе лагерь для испанских беженцев, и отец добровольно вызвался работать в этом лагере. Иногда и я с ним туда ходил. В моей памяти сохранились слышанные там рассказы о зверствах, которые творили и монархисты и республиканцы. Может быть, именно по этой причине я и не вступил ни в одну партию. Возможно, это же повлияло на мое решение стать журналистом. Я думал, что, говоря правду, смогу чему-то помочь, смогу научить людей пониманию.

Отпил большой глоток из кружки и торжественно провозгласил:

— Говори правду! Никто тебе не запретит. Мы живем в свободной стране! Но посмотри, что с тобой происходит! Всю жизнь ты переходишь из «Прогресса» в «Прогресс» — из маленькой газеты в еще более маленькую. На тебя взваливают всю работу и выражают тебе сочувствие. Но ты знаешь при этом, что не должен переступать грань, — он предупреждающе погрозил пальцем, — должен чувствовать, где следует остановиться.

— Значит, всюду одно и то же, — грустно констатировал я.

— Про «всюду» не знаю, знаю только про самого себя. Помню, с какими большими надеждами начинал, и вижу, к чему пришел. Знаю, что мой собственный сын, которому я с детства пытался привить любовь к правде, передать свое понимание мира, сейчас торгует оружием, продает его африканцам, чтобы они убивали друг друга, и наживает на этом сотни тысяч, а возможно, и миллионы. А когда я пытался убедить его отказаться от этого бизнеса, он лишь посмеялся и обвинил меня в том, что я хочу превратить его в такого же неудачника, каков сам. Только что идиотом не обозвал! Он не присылает мне даже поздравительной открытки в день моего рождения! А Жан-Батист! Кто знает, что с ним станет, когда он вырастет?