Питер Хёг - Дети смотрителей слонов

Сцена находится далеко от меня, тем не менее я ни секунды не сомневаюсь в том, что на неё выходит Конни.

Пульс у меня учащается до двухсот-трёхсот, так что из-за бурления крови я слышу не все слова, но понимаю, что она представляется как одна из ведущих, отвечающих за музыкальную часть, и её соведущий — тут она машет рукой, приветствуя его — граф Рикард Три Льва.

В этот момент меня можно сбить с ног пёрышком. К счастью, никаких пёрышек и никого, кто был бы заинтересован в том, чтобы сбить меня с ног, поблизости нет — я невидим в толпе. Присутствие духа я потерял вовсе не из-за того, что Конни стала музыкальной ведущей такого мероприятия, хотя ей всего четырнадцать лет, — в этом нет ничего странного. Отныне я не жду от Конни ничего другого, кроме бесконечных подтверждений того, что наши галактики страшно далеки друг от друга. Меня удивляет, как организаторам могла прийти в голову мысль поставить первым номером Рикарда.

Я не успеваю понять, что же их к этому побудило, потому что Рикард выходит на сцену, на нём какое-то одеяние, больше всего напоминающее ночную рубашку Оле Лукойе, и башмаки с длинными носами.

Это зрелище, от которого при обычных обстоятельствах невозможно было бы оторваться. Но последующие события заставляют меня это сделать.

Четверо полицейских ставят гроб Вибе на три стула, и над гробом склоняется высокий индус в платье, чем-то напоминающем наряд графа Рикарда, и мы с Тильте тут же понимаем, что это. должно быть, американско-индийский гуру Гитте — Да Свит Лав Ананда, который собирается благословить Вибе и помочь ей перейти, наконец, в посмертное состояние.

Мы срываемся с места. Но добежать не успеваем. Гитте снимает крышку с гроба. Да Свит Лав Ананда кладёт руку на лоб покойника и начинает что-то нашёптывать. Потом он убирает руку. И делает это отнюдь не с тем достоинством, с которым он её возложил, он отдёргивает её так, словно коснулся оголённого провода под напряжением.

Из гроба поднимается Чёрный Хенрик.

Он бледен, кожа его почти такого же цвета, что и его волосы. И понятно почему. Холодильная установка в гробу настроена так, чтобы поддерживать температуру покойного чуть выше точки замерзания.

Кто-то из стоящих поблизости журналистов почуял неладное. Несколько раз щёлкают вспышки. Телевизионные камеры одна за другой поворачиваются к Хенрику.

Он выбирается из гроба. Не с той элегантностью, которую он при обычных обстоятельствах мог бы продемонстрировать, но достаточно быстро, чтобы успеть нырнуть в толпу прежде, чем мы добегаем до него.

Я маленького роста, поэтому мне легко, встав на колени и взглянув на происходящее снизу, увидеть, куда направляемся Хенрик, и броситься за ним. Он бежит к открытой двери, за которой куда-то вверх ведёт лестница, я несусь за ним и настигаю его на следующем этаже.

Мы оказываемся на галерее, откуда видно весь зал — это хоры, ведь прежде здесь была церковь. Перед нами старый орган.

Хенрик замечает меня, оборачивается и идёт мне навстречу. Я отступаю за орган. Хенрик разминает пальцы после пребывания в гробу. Я вспоминаю о ста двадцати восьми крысах.

— Хенрик, — говорю я, — не стоит делать того, о чём ты мог бы пожалеть.

Такое замечание вряд ли способно произвести на собеседника сильное впечатление, в отличие, например, от моего замечания о затылке Конни. Но тем не менее Хенрик останавливается и внимательно смотрит на меня.

— Мы знакомы? — спрашивает он.

— Можем познакомиться, — отвечаю я. — Мир прекрасен и удивителен. Впереди у всех нас новые дружеские встречи.

Все эти соображения его нисколько не интересуют. Он продолжает плавно перемещаться в мою сторону.

На него падает тень. Тень моего брата Ханса. В следующую секунду Ханс опускает руки на плечи Хенрика и стискивает его.

Хотя, как я уже говорил, абсолютное большинство людей считает, что в моём брате есть что-то от принца, тем не менее, если речь идёт о защите слабых и невиновных от злодеев, то Ханс начинает походить скорее на чудовище Франкенштейна, и всем становится ясно, что, когда он покончит со своим противником, останутся лишь волосы, ногти и горстка костной муки. Вот такое чудовище он сейчас и напоминает.

Хенрик это осознаёт, и поэтому нисколько не сопротивляется.

— Если позволите? — спрашиваю я.

Я обыскиваю Хенрика. Нахожу лишь маленький плоский фотоаппарат.

Но я-то надеялся найти пульт дистанционного управления. Невозможно поверить, что такой человек, как Хенрик, побывал в тайном туннеле, с портфелем, набитым взрывчаткой, для того, чтобы в спокойной обстановке опробовать новые методы борьбы с крысами.

— Хенрик, — говорю я. — Не могли бы вы нам сказать, где спрятали взрывчатку?

Он улыбается. В улыбке его отсутствуют теплота и понимание, которые так хочется видеть у взрослых.

— Узнаешь через минуту, — отвечает он.

Положение непростое. Я смотрю вниз на собравшихся в зале. Участники заняли места, повернулись к сцене. Внимание всех приковано к Рикарду Три Льва.

— Хочу напомнить вам, какие слова Гёте произнёс на смертном одре, — говорит Рикард.

Это он позаимствовал у Тильте, она когда-то сделала длиннющий список последних слов разных людей перед смертью, она обожает читать его вслух и предлагает всем подумать, каковы будут их последние слова. В настоящий момент мне бы хотелось услышать что-нибудь более жизнеутверждающее, но меня никто не спрашивал.

— «Больше света», — произносит Рикард.

В этот миг всё вокруг освещается. Рикард уделил много внимания освещению, его и так было прекрасно видно, но теперь сцену заливают ещё дополнительные двадцать киловатт. Я замечаю маму с папой, они стоят сбоку от сцены.

Мы с Хансом и Хенриком слышим голос с лестницы позади нас — это голос Тильте.

— Хенрик, — говорит она. — Твоя мама хочет поговорить с тобой.

За спиной Тильте возвышается фигура женщины. Это епископ Грено, Анафлабия Бордерруд.

Есть женщины, которых трудно представить в окружении детей и мужа. Не имею в виду ничего плохого, просто они — подобно, например. Жанне д’Арк, Терезе Авильской или Леоноре Гэнефрюд — рождены для великих свершений, и у них нет времени возиться с непромокаемыми детскими штанишками и ходить на родительские собрания.

Но если оказывается, что у Анафлабии есть сын, которого она качала на коленях, пухлые щёчки которого целовала, то меня нисколько не удивляет, что этим сыном оказался Хенрик. Заметно, что они похожи своим непреклонным характером. Проступает и физиогномическое сходство, какая-то твёрдость в подбородке, который как будто изготовлен из листового железа на верфи Финё.

Но вовсе не материнская любовь Анафлабии выходит в это мгновение на первый план.