Питер Хёг - Дети смотрителей слонов

И тут до нас доносится взрыв. Сначала в окнах шлюпочного сарая вспыхивает свет, вслед за этим из окон и дверей вырывается белый дым. Затем крыша поднимается в воздух, и всё деревянное здание складывается как карточный домик.

На мгновение в зале наступает тишина. А потом все разом начинают аплодировать.

Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. В следующее мгновение меня окружают охранники, и я чувствую, что они отказались от гипотезы, что я мальчик с Уимблдонского турнира, и склоняются теперь к предположению, что я какой-то религиозный хулиган, которого надо незаметно для всех разрезать на мелкие кусочки.

Но едва они успевают схватить меня, как тут же отпускают и отступают в сторону. Передо мной оказывается Конни. Она кладёт руку мне на плечо и обращается к залу.

— Большое спасибо за это приветствие с Финё, — говорит она. — А сейчас я хочу объявить следующую песню. Я спою о любви. Мне кажется, что «любовь» — это самое главное слово на этой конференции.

Я поднимаю голову. Затылок Конни находится менее чем в пятидесяти сантиметрах.

— Для всех великих религий любовь является главным словом. Все понимают, что, хотя прийти к ней трудно и хотя человеку надо многое преодолеть, всё равно любовь — это то, к чему мы приходим. Это естественное состояние человека.

Я смотрю на неё, она смотрит мне прямо в глаза.

Я не то чтобы ухожу — идти я не в состоянии. Я просачиваюсь куда-то, словно сильно разбавленная жидкость. За моей спиной Конни говорит ещё что-то, кажется, она приветствует глав государств, религиозных лидеров и королеву, но я не различаю всех слов, я могу лишь молиться, чтобы мои ноги футболиста вынесли меня в холл, и молитва моя оказалась услышана: я оказываюсь именно там и падаю на первый подвернувшийся мне диван.

Если бы поблизости оказался врач, он предписал бы мне пять минут покоя — мне нужно прийти в себя. Но приходится это отложить. Потому что на соседнем диване уже кто-то сидит. Я всё же понемногу восстанавливаюсь и вижу, что это Торкиль Толасиус, его жена, Вера-секретарь и Анафлабия Бордерруд. У Анафлабии на коленях сидит Чёрный Хенрик. Рядом с ними стоят Катанка и Ларс. Глаза у них блестят, но взгляд при этом отсутствующий, как у людей, которым только что напомнили, что конец их дней может наступить в любой момент.

В руках у Катанки позвякивают наручники. Хенрик сейчас будет арестован.

Мне не кажется удивительным, что Анафлабия первой приходит в себя.

— Есть ли в судебной практике прецедент отбывания наказания дома у матери? — спрашивает она.

— Разве что последнюю часть срока, — отвечает Катанка. — Если психиатры не будут против.

Все смотрят на Торкиля Торласиуса. Он явно не в восторге от этой идеи.

— Он собирался всё взорвать, — говорит он. — У него определённо не все дома.

— В глубине души он хороший мальчик, — говорит Анафлабия. — Он просто сбился с пути.

Она прижимает Хенрика к себе, тот кладёт голову ей на плечо.

— Потом вернёмся к этому вопросу, — говорит Торкиль Торласиус. — Посмотрим на его поведение в тюрьме. Наверное, что-то можно будет сделать.

Его взгляд останавливается на мне. Я, скорее всего, всё ещё переживаю глубокое потрясение. Но в его голосе мне слышится то, что вполне можно принять за доброжелательность.

— Твоя роль во всём этом, мой мальчик, мне не вполне ясна. Но, как специалист, я вижу все признаки того, что со временем тебе удастся покинуть преступный мир, отказаться от наркотиков и вернуться в общество.

— Большое вам спасибо, — говорю я.

— Атмосфера здесь, — продолжает Торласиус. — В этом здании. Я ещё не успел всё проанализировать. Но она совершенно особая. Хочу сказать, в этом зале есть такие одарённые личности, которые по своему уровню вполне могут сравниться с врачами-ординаторами новой областной больницы Орхуса.

Я чувствую, что уже достаточно собрался с силами, чтобы ещё раз преодолеть расстояние в пятьдесят метров. В тот момент, когда я поднимаюсь с дивана, к компании присоединяется ещё один человек. Это приковылял и упал на диван Александр Финкеблод.

— Я опасаюсь за свой рассудок, — говорит он.

Страх этот можно считать вполне обоснованным. Но что-то со мной произошло, возможно, дело в затылке Конни, который оказался так близко, возможно, в её словах, возможно, я просто чувствую громадное облегчение. Во всяком случае, меня внезапно охватывает нежность — к ним ко всем. И чтобы вы поняли, насколько глубокое это чувство, скажу, что в эту минуту я и Кая Молестера оставил бы в живых, случись ему тут оказаться. И чувство это распространяется даже на Александра Финкеблода.

— Из-за всей этой грязи, — при этих словах он пытается смахнуть некоторые из тех комьев, которые до сих пор украшают его лицо, — моё зрение как-то ухудшилось. Так что когда я сажусь и достаю салфетку, чтобы привести себя в порядок, я случайно задеваю какую-то женщину, которая сидит на скамейке рядом со мной. И тут случается ужасное — она падает на землю. Я обращаюсь к ней. Она не отвечает. Я прикасаюсь к ней. Она мертва! И вдруг я понимаю, что это уже третий раз за двадцать четыре часа. Может, на мне лежит какое-то проклятие? Что я — один из тех людей, при виде которых все остальные сразу умирают?

— Александр, — говорю я. — Вы вовсе не такой человек. Я бы сказал, что вы человек, при виде которого у многих возникает мысль, что им есть чем заняться. Особенно если учесть то, как вы сейчас выглядите. Но та дама на скамейке, да и остальные — они уже были мертвы.

Александр смотрит на меня.

— Я подумал, — говорит он, — что, может быть, до сих пор не очень обращал внимание на положительные — пусть и не многие, но положительные — стороны общения с детьми.

Я встаю. Ноги дрожат уже не так сильно. Мне нужно глотнуть свежего воздуха.

На первый взгляд, в холле больше никого нет, кроме охранников, но вдруг между двумя колоннами мелькнули какие-то фигуры — это Тильте и Якоб Аквинас, они меня не видят.

— Тильте. — говорит Якоб, — последние часы изменили меня. Я увидел кое-что в себе и в твоей семье, и понял, что всё-таки не гожусь для роли священника.

Тильте целует его.

Не считаю, что прилично стоять и смотреть, как твоя сестра целует своего друга. Я не двигаюсь с места лишь потому, что не могу оторвать взгляд от руки Якоба на спине Тильте — она больше не перебирает чётки.

— Якоб. — говорит Тильте, — если ты хочешь и дальше двигаться в сторону двери, особенно если ты собираешься вернуться в светскую жизнь, ты ни в коем случае не должен переставать молиться — даже когда целуешься. Давай попробуем?

Тут я отворачиваюсь и тихонько ухожу.

Я пересекаю двор замка. Якоб и Тильте догоняют меня, за ними — Ханс, Ашанти и Баскер. Мы молча проходим по насыпи и мимо шлагбаума. За стеклом в будке дремлет полицейский Бент, а на коленях у него Синичка. Мы проскальзываем мимо них и идём дальше по дорожке вдоль кромки воды.