Питер Хёг - Дети смотрителей слонов

Тут дверь открывается, на пороге стоит граф Рикард Три Льва со своей архилютней. Он входит в кухню и садится прабабушке на колени.

Такого мы предположить не могли, никто из нас — даже Тильте. И честно говоря, проходит не меньше минуты, пока нам снова удаётся обрести самообладание и природную вежливость и заставить себя задуматься над теми вопросами, которые неизбежно возникают в такой ситуации, в первую очередь, конечно же, над вопросом, получит ли прабабушка титул.

Пока все мы пребываем в некоторой неопределённости, я смотрю на Тильте, и вижу, что смириться с этим ей нелегко, ведь место на коленях прабабушки испокон веку принадлежало ей.

Многие, включая и меня, сказали бы, что мы достигли количественного предела новостей, которые семья может вынести за один вечер. Но как только мы более или менее пришли в себя, отец говорит:

— Я решил отказаться от должности священника. Мама — от места органиста. Мы собираемся совершить паломничество. Начнётся оно в Вене. У Кнайзе и ещё некоторых знаменитых кондитеров. Когда мы вернёмся домой, ваша мама откроет небольшую фабрику. Я буду писать кулинарную книгу. О духовном приготовлении пищи.

Тут Тильте и отец смотрят друг другу в глаза. Никого из нас не может ввести в заблуждение лёгкий, шутливый тон отца. Всё это абсолютно серьёзно.

— Обещаю вам, — продолжает отец, — что в этой книге не будет ни слова о том, что Святой Дух присутствует в утиных бёдрышках.

Все мы делаем выдох. Я не случайно говорю «делаем выдох», а не «облегчённо вздыхаем». Потому что если принять во внимание африканских слонов и всё прочее, то вы понимаете, что с такими родителями, как наши, никогда нет стопроцентной гарантии.

И тут отец говорит:

— Как начёт пива?

Он неторопливо ставит перед каждым из нас поллитровую бутылку «Особого с пивоварни Финё».

Не знаю, как принято у вас дома. Может быть, вам в младенчестве наливали в бутылочку с соской ликёр из чёрной смородины, а по случаю конфирмации угощали шестидесятиградусным самогоном. Но у нас ни папа, ни мама никогда не предлагали нам с Тильте и Баскером алкоголь. И понятно почему. Потому что всякий раз, когда взрослые вытаскивают пробку или откупоривают бутылку пива, они слышат внутри себя рёв бездны, и успокаивают себя тем, что звук этот производят дети. Так что отцовское предложение имеет глубокое значение. Мы наливаем пиво, смотрим друг на друга, поднимаем бокалы и пьём, и все мы понимаем, что участвуем в тайной вечере и священном таинстве, повторявшемся много раз, как обряд причастия в церкви Финне.

И тут я чувствую, что присутствует ещё один гость, какой-то человек сел позади меня. Он кажется совершенно реальным, и я оборачиваюсь, но там никого нет, и тут я понимаю, что это одиночество. Я сижу в окружении добрых друзей, у ног лежит Баскер. рядом Конни, и всё равно — я чувствую страшное одиночество.

Я не могу оставаться на кухне. Тихо встаю и выхожу. Очень медленно иду туда, где кончается город и начинается лес. Ночь черна, а небо бело от звёзд. Это более уже не то небо, о котором я писал в туристической брошюре, оно тоже изменилось. Появилось больше звёзд. Кажется, их так много, что только они и существуют. Как будто ночное небо перенесло вес с одной ноги на другую — и вот вместо тьмы сияют звёзды.

И тут я обнимаю одиночество, я впервые чувствую, что это девушка. И впервые в жизни перестаю утешать себя и отгонять от себя девушку-одиночество.

Я осознаю, что происходящего в настоящий момент я всегда больше всего и боялся. Я теряю всё и всех. Похожее чувство было у меня в квартире Конни на Тольбогаде, только сейчас это сильнее и совершенно реально. Ханса нет, Тильте нет и прабабушки нет. Скоро в нашем доме никого не останется. Мамы и папы тоже не будет.

Тут вы, наверное, скажете, что ведь будет Конни. Но мысль об этом сейчас не спасает. Потому что я чувствую: против того одиночества, которое сейчас пришло, даже любимая не может помочь.

Впервые в жизни я понимаю, что одиночество — это заключение в той комнате, которая и есть ты сам. Что ты сам — тюремная камера, и камера эта всегда будет отличаться от других, и поэтому в каком-то смысле всегда останется одиночной и никуда не денется из здания, потому что она часть его.

Не могу объяснить это лучше. Но это кажется непреодолимым.

Я иду рука об руку с этой непреодолимостью. Прижимаю её к себе, не стараюсь утешить себя, честное слово, так и есть. Я чувствую, как я люблю всех тех. кто остался позади меня в ночи: папу и маму, Тильте и Ханса, и Баскера, и Конни, и прабабушку, и Якоба, и Ашанти, и Рикарда, и Навуходоносор Флювию Пропеллу — все эти человеческие комнаты.

И тут случается вот что.

Чем-то это очень похоже на футбол. Когда к тебе приближается защита, то тебя легко загипнотизировать. Ты смотришь на противников, на препятствия. Не видишь проходов между ними, возможности прорваться вперёд.

Вот что я делаю. Вернее, это получается как-то само собой. Я переключаю внимание. С темноты ночи на свет звёзд. Я обманываю своё собственное сознание. Моё внимание направлено в одну сторону, на одиночество. Но теперь я обращаюсь в другую. От одиночества к тому, что вокруг него. От чувства замкнутости в самом себе, в тех печалях и радостях, которые есть часть Питера Финё и которые есть в жизни каждого человека, словно маленькие островки, парящие в безбрежном пространстве, теперь моё внимание направлено не на островки, а на вселенную, их окружающую.

И ничего больше. Это может сделать каждый. Я ничего не меняю. Не пытаюсь отогнать одиночество. Я просто отпускаю его.

Оно начинает удаляться. Нет, это она начинает удаляться, и вот её уже нет.

Остаётся лишь то, что в каком-то смысле я сам. Но можно сказать, что это просто очень глубокое счастье.

Я слышу шаги за спиной, это Конни. Она подходит ко мне вплотную.

— Все мы комнаты, — говорю я, — пока ты комната, ты заперт. Но существует путь, ведущий наружу, и дверь тут ни при чём, открытой двери не существует, надо просто увидеть просвет.

Она берёт мою голову в руки.

— Везёт же некоторым, у них умные и глубокие возлюбленные, — говорит она. — А всем нам. остальным, приходится довольствоваться тем, что есть.

Потом она целует меня. Оборачивается и идёт назад к дому.

Должен признать, я немного ошарашен. Всем вместе. Поэтому не двигаюсь с места. Бывают такие минуты, когда мужчине необходимо побыть одному.

Начался дождь, мелкий, моросящий дождь. Кажется, будто дождь послан нам в знак благодарности. Такого, конечно, не услышишь в прогнозе погоды. Во мне поднимается радость. Такая сильная, что её невозможно сдерживать. И неважно, что моя семья распадается. Неважно, что любимая девушка, когда я поделился с ней своей мудростью, просто поцеловала меня и обронила какое-то женское замечание, из тех, от которых мужчины могут лежать без сна и ворочаться в кровати до рассвета.