Виктория Райхер - Букет невесты

‎— Ты у меня красавица. А у Сашки невеста — вылитая птичка. Воробей. Тоже, кажется, с нашего факультета, только помладше. Лохматая, в юбочке синей, чуть ли не в школьной форме. И без цветов. Я сразу понял — надо им букет подарить! Гений женится на коллеге, и даже без букета. Нехорошо.

Букет для Лили сделала бабушка. Бабушка все умела — и вязать, и вышивать, и шелковые цветы крутить, и букеты делать. Она тогда уже не выходила из дома и почти не вставала. Но сумела расшить свадебное Лилино платье цветами по шелковому подолу, и цветы для букета накрутила из того же дорогущего шелка. А живых цветов Андрей нарвал ночью с клумбы республиканской библиотеки. Он ходил «на дело» уже под утро, расчетливо одевшись в черный свитер, а Лиля с подругой-портнихой дошивали в бабушкиной комнате платье и обмирали от страха. Андрей вернулся счастливый и возбужденный, с охапкой белых остро пахнущих цветов. Бабушке сказали с утра, что цветы удалось купить на рынке, за пять минут до закрытия, потому недорого. Она вплела живые бутоны к шелковым лепесткам, добавила бусин и ленточек из своего запаса — и букет был готов. Ни у кого на свете не было такого букета.

А теперь и у Лили не было. Букет был у незнакомой невесты гения Саши Рубинштейна, которая выходила замуж в школьной форме.

‎— Андрюша, милый… Но я… Но эти люди…

Ни в коем случае нельзя было расплакаться. Слезы на свадьбе — очень плохая примета. Даже хуже, чем потерять букет.

‎— Лилька, да ты чего? — Андрей рассмеялся. — Тебе что, букета жалко? Да не жалей ты, вот еще, ерунда! Мы же уже расписались! Зачем тебе после свадьбы букет? А у Сашкиной девочки хоть что-то приличное будет. Не расстраивайся, я тебе еще сто таких букетов куплю. Вот увидишь.

Через неделю он притащил, действительно, какие-то цветы, но это было уже не то. Всё дальнейшее было не то. Когда Ленке исполнилось пять, она говорила всего два слова: «адай» (отдай) и «абери» (забери). «Отдай» — про все, что ей нравилось. «Забери» — про все, что ей не нравилось. Не нравилось ей гораздо больше. Вопль «абери!!!» постоянно раздавался в их комнате — до тех пор пока Андрей, действительно, не забрал свои вещи и не ушел. Сказал — не может больше тратить жизнь на существо, которое никогда не станет человеком.

Ничего он не понимает. Ленка абсолютно человек. Приходит, кладет голову Лиле на плечо и мычит: «Маммм, маммм». Если Лилю кто-то при ней обидит (или Ленке покажется, что обидят) — набросится с кулаками. Один раз Лилю из автобуса чуть в милицию не забрали — какая-то женщина наступила ей на ногу, Лиля вскрикнула, и Ленка двумя ногами стала топтать этой женщине туфли. А весу там дай боже, большая девочка уже. Женщина еле ушла, весь автобус орал на Лилю, а Ленка выла, не понимая, что она сделала не так. Лиля вывела ее из автобуса и купила в киоске на остановке два мороженых, ванильное и в шоколаде. Дала съесть оба, а потом, липкую от мороженого, повела на трамвай. Ленка очень любила трамваи, ее веселил трамвайный звонок и красные вагоны, она радостно карабкалась внутрь и ехала, гордая, глядя в окно и повторяя: «Катают! Катают!»

В тот раз она была возбуждена и вопила своё «катают!» так громко, что услышал вагоновожатый. Лиля испугалась, что он их высадит на ближайшей остановке, но вагоновожатый покосился на Ленку, хмыкнул и специально для нее дал длинный переливчатый звонок.

‎— Завтра мы едем в Хайфу, ‎— ‎объявила подруга Машка, когда они с Лилей, обессиленные, вернулись из поездки в Эйлат. Машка в Эйлате немедленно загорела, а Лиля нет, к ее бледной московской коже плохо приставал загар. Зато она притащила груду камней и ракушек, пригоршню дешевых бус, ярко-зеленые пляжные тапки и фотографию дельфина с ехидным влажным носом. По дороге домой заезжали на Мертвое море, и Лиля лежала на странной упругой воде, от которой едко пощипывало кожу, но стихало на сердце. После Мертвого моря тело чувствовало невесомость. «Вот бы Ленку сюда», ‎— ‎думала Лиля, смазывая руки привезенным оттуда же, с Мертвого моря, нежным кремом.

‎— В Хайфу? А что у нас там?

‎— У нас там Бахайский храм! — торжественно объявила Машка. Она все объявляла торжественно, как диктор центрального радио: «А это, Лилька, Средиземное море! А вот, Вишневецкая, город Тель-Авив, архитектура стиля „баухауз“! А здесь, Лилия Аркадьевна, Стена Плача!» В Иерусалиме они тоже уже побывали.

Про Бахайский храм Лиля ничего не знала. Но слышала, что Хайфа — очень красивый город.

‎— Очень! — энергично согласилась Машка, одновременно жестикулируя и жуя апельсин. Брызги апельсинового сока попали Лиле в лицо, защипало глаза. Лиля потерла их рукой (это не помогло — руки были в креме) и засмеялась.

‎— Ты чего? — удивилась Машка.

‎— Да так…

Как было ей объяснить? Её балкон, увитый зеленью с бордовыми цветами, Эйлат и дельфиний нос, брызги от апельсина на коже, пахнущей солнцем, «Хайфа — красивый город»… Под кроватью Янкеле беленькая козочка. Козочка съездила на рынок и привезла тебе орехов и изюма. Бордовые цветы и крем для рук.

Лиля каждый день звонила в Москву, соседке, живущей с Ленкой. Соседка отчитывалась, что у них все в порядке, передавала Ленкин распорядок дня — что ела, сколько времени просидела у окна, как долго после этого кричала, когда заснула. Жаловалась на Ленкин тяжелый характер, но каждый раз добавляла: «Очень хорошая девочка». Соседка просила купить ей в Израиле крем для чувствительной кожи и какое-нибудь украшение из серебра. Лиля купила и то, и другое, украшений даже два — ожерелье с эйлатским камнем, сине-зеленым, как хвост павлина, и длинные невесомые серьги, которые продавал в Старом Городе смуглый усатый араб. А Ленке она тут пачками покупала футболки с символикой трех религий, витамины для укрепления всего сразу — волос, кожи, костей, нервов ‎— ‎и куколки-сувениры, Ленка любила такими играть. Жалко, что нельзя привезти с собой эти брызги от апельсина. И бордовый цветок с балкона тоже нельзя… Разве что засушить?

‎— Хайфа далеко, без ночевки нет смысла, ‎— ‎продолжила Машка. — Зато у меня там друзья. У них и переночуем, я договорилась уже.

Договорилась так договорилась. В Израиле Лиля будто избавилась от постоянного страха ‎— ‎быть не к месту. Привыкнув всюду являться с Ленкой, она заранее признавала, что неудобна и будет мешать. И заранее сжимала губы: попробуйте скажите что-нибудь. А здесь, на южном воздухе, во влажной жаре, она была одна и немножко играла в игру «никакой Ленки не существует». Ведь и самого Израиля в Лилиной жизни тоже как будто не существовало, ей изначально не было места среди этих шумных ярких людей с их здоровыми детьми.

Дети в Москве были бледнее, их было меньше, они не настолько бросались в глаза. Они как бы «не считались» — была Лиля, и была Ленка, и больше никого. А тут, среди постоянно мелькающих колясок, маленьких кепок, босоножек с бусинами на пряжках, ведерок с совками для копания в песке, маленьких бутылок, засунутых в специальный карман на рюкзачке размером с апельсин, среди беззубых улыбок и всюду теряемых сосок, среди шума и гама, в котором преобладали звонкие голоса — Ленка просто не могла бы родиться, как не могла она родиться, скажем, на Марсе. А раз тут не было Ленки, значит, не было и Лили. Женщина, которая сидит на красивом балконе и натирает руки влажным кремом, появилась из ниоткуда и уйдет в никуда. У нее нет ничего за спиной, она одна, и ей всюду рады.