Давид Маркиш - Другой

Белла ушла, унося младенца Ивана. Неимущим людям расторгнуть брак в Москве так же просто, как его заключить, и это просто замечательно: женишься — входишь в ЗАГС с парадного входа по ковровой дорожке, разводишься — с чёрного, по выщербленным ступенькам. Спустя малое время после полюбовного развода, в расцвете лета, цветущая расписной красотой Белла, большая и белая, вышла замуж за музыкального критика по имени Ефим Карп и приняла его фамилию взамен устаревшей — Гольдштейн. Она уже привыкла к евреям, легенда о еврейских мужьях — они не пьют запойно, не колошматят своих жён по мордасам, а в свободное время играют на скрипочке или в шахматы — оказалась близка к истине. К концу года документы на выезд в Израиль на ПМЖ были собраны и поданы куда следует. В холодном хмуром феврале семейство Карп, включая подросшего младенца Ивана, устроило тёплые проводы, на которые Мика Гольдштейн был приглашён. А ещё через несколько дней Карпы, неся спящего Ивана в походной люльке, сошли с самолёта в аэропорту Бен-Гурион и ступили, наконец-то, на еврейскую землю, сплошь залитую зимним лимонным солнцем. Слушай, Израиль! Мы приехали!.. Дальнейшие события развивались совершенно фантастическим образом. Русская Белла, с её деревенскими корнями, предусмотрительно заботясь о завтрашнем дне для себя и для растущего на глазах — на апельсинах да бананах — вчерашнего младенца Ивана, перешла в еврейство со всеми вытекающими отсюда сложностями. Дело не ограничилось зажиганием субботних свечей и преломлением вкусной плетёной халы. Белла настойчиво продвигалась в глубь иудаизма и пеняла музыкальному критику на то, что он плохой еврей: в синагогу не ходит, бесплатный кружок по изучению Торы не посещает. В доме Карпов были введены новообращённой суровые кошерные порядки: безработный критик мыл руки из специальной двуручной кружки, а сама Белла с подъёмом принялась отделять мясное от молочного и между пельменями и сметанной подливкой к ним обязательно устраивала трёхчасовой перерыв.

Этот перерыв особенно потряс Мику Гольдштейна, когда до него долетели слухи о новой фазе в жизни его бывшей жены. Белла, с её неукротимой пассионарной энергией, могла скалы своротить, если понадобится. Таким образом, дальнейший путь музыкального критика Карпа был, строго говоря, предначертан и определён, и этот путь прямиком вёл в ешиву: там учат уму-разуму и стипендию дают. Что же касается неразумного покамест Ивана, то и его тропинку в сочной траве надежды можно было уже различить: хедер, свисающие с висков русые пейсы и кипелэ на макушке. В конце концов многоопытный Александр Васильевич Кикин — а ведь он был не дурак! — в своё время советовал царевичу Алексею подчиниться воле венценосного отца и укрыться в монастыре от житейских забот: «Клобук к голове чай не гвоздями пришит!» Клобук не кипа, и я не буду настаивать на том, что мысль об опальном сыне Великого Петра и дальновидном наставнике Кикине сама собою пришла на ум не вполне ориентировавшейся в закоулках отечественной истории Белле Карп. Но мы-то с вами, включая любознательного Мику Гольдштейна, помним описанный интересный случай — и этого достаточно.

Время текло, дни прыгали — скок-поскок! — с камушка на камушек. Старых приятелей, правду сказать, становилось вокруг Мики всё меньше: кто за обе щеки вкушал плоды новой цивилизации за океаном, иные в германских краях с пеною у рта доказывали аборигенам кровное родство с немецкой культурой, а большинство из покинувших имперские пределы осели на камнях и в песках Святой земли. Ну а те, кто задержался на бывшей родине социализма, старались держаться вместе, гуртом, и дума об отъезде хотя их и не грела, но тревожила и в покое не оставляла. Разговоры на эту тему возникали без подсказок и сводились, всего чаще, к неутешительным общим характеристикам типа «все уже уехали!» — хотя уехали ещё далеко не все. Слыша такую расхожую отсебятину, Мика Гольдштейн давал отпор: «А я не „все“. Я другой».

Но чем больше он хотел себя чувствовать другим, тем меньше это у него получалось. «Другой», ему казалось, это не тот, который идёт против всех, а тот, который сам по себе, вольно шагает параллельно со всеми. Шагает, никому не мешает… Да он и не то чтобы мешал, но — настораживал: белая ворона. Все едут, а этот, видите ли, географию преподаёт. А кто не едет, тот примеривается: как там, на исторической родине, дело обстоит с жилищным вопросом, с работой, с бесплатным лечением. Почём дом, почём зуб вставить. Как, не устраивая шума, на всякий пожарный случай получить гражданство — этот пропуск на «запасной аэродром». А то что нужда в таком аэродроме может всё-таки внезапно обнаружиться, ни у кого не вызывало сомнений. Погром, гайки закрутят, сажать начнут — мало ли что тут может случиться с евреями! И никто в жизни не поверил бы, что Мика Гольдштейн об этом совершенно не задумывался — пусть он, на здоровье ему, будет «другой», но не сумасшедший же!

Такие нормальные люди, как Абрамович, хотя он числится украинцем, и Вексельберг с его драгоценными яйцами, наверняка позаботились о том, чтобы в кармане у них лежал запасной паспорт. Чуть что — сел в самолёт и лети себе в Тель-Авив! И если Мика Гольдштейн, у которого нет ничего, кроме зарплаты географического учителя и сына Ивана с русыми пейсами — неужели же такой Мика откажется от израильского паспорта, который он может получить по закону и совершенно без затрат? Тут и дважды сумасшедший еврей, пусть даже он будет почётным членом движения «Россия для русских», раздумывать не станет и побежит на Большую Ордынку занимать очередь в израильское посольство.

До Мики Гольдштейна, открытого и общительного человека, все эти справедливые, в сущности, рассуждения, беспрепятственно долетали и, ничуть не затронув его души, пролетали мимо — ему нравилось быть другим. Под это независимое положение многое можно было списать, например, загадочную историю с малолетним Иваном, собирающимся поступать в ешиву. Да и не только это, хотя такое случается далеко не с каждым: родственники за границей нынче совсем не компромат, что правда, то правда, но чтобы сын Ванька пошёл зубрить Тору в иерусалимскую ешиву! Какой-нибудь Рувим в Загорске, в духовной семинарии почти никого уже не удивляет, это в духе времени. Другое дело Ванька, подавшийся в раввины.

Сам Мика Гольдштейн, как было уже сказано, сомневался в существовании Бога — а кто из нас никогда ни в чём не сомневается? — хотя и не исключал такой возможности категорически. История древних евреев с её сверкающими героями, жестоковыйными гордецами и милыми лукавцами, под недреманным оком Бога совершавшими замечательные чудеса, импонировала Мике — но не до такой степени, чтобы завлечь его на синагогальную скамью. Богу — Богово, а синагоге синагогово. Едва ли когда-нибудь Мика слышал о заплутавшем в лесу каменных религиозных догм ветхозаветном Элише, которого благочестивые иудеи, чтобы не осквернять уста произношением поносного имени, называют насторожённо и презрительно: «Другой». Зато ему было известно доподлинно, что твёрдые в соблюдении религиозной традиции израильтяне лукаво обозначают свинину не иначе как «другое мясо». Или «белое мясо», хотя известно всем, что оно никакое не белое. Или даже, совсем уже непонятно почему, «византийское мясо».

Читать дальше