Давид Маркиш - Другой

Это только сейчас на Святой земле воцарилась такая гастрономическая толерантность. Любой еврей может зайти в магазин — правда, не в любой — и сказать: «А ну-ка, барышня, взвесь-ка ты мне килограммчик во-он того мяса! Да нет, не этого! Другого! Белого!» Спросить «килограммчик свинины» он всё же не рискнёт — время ещё не пришло, хотя оно, судя по некоторым признакам, уже не за горами. Некошерную акулу можно назвать по имени-отчеству в самом что ни на есть приличном месте, например, в Кнессете, осьминога и креветку — тоже. Не удивлюсь, если один народный избранник обзовёт другого акулой или даже креветкой: милые дерутся — только тешатся. А вот ничуть не более трефную, чем акула, свинью не следует называть свиньёй, и точка. А почему? По кочану: так сложилось, так карта легла. Это столь же недопустимо, как в синагоге выкликать Распятого галилеянина по имени, хотя этот еврей вот уже два тысячелетия подряд оказывает кое-какое влияние на развитие окружающего нас мира.

Всё это верно, всё это Мика Гольдштейн видел собственными глазами и слышал собственными ушами; его впечатления об исторической родине сложились не со слов болтливых очевидцев. Всё, что можно было увидеть, он и увидел, десять дней подряд разъезжая по Израилю за счёт американской благотворительной организации «Народ еврейский жив!». Благотворители устраивали такие ознакомительные поездки для тех евреев, для которых посещение древнего отечества было никак неподъёмно по причинам финансовой несостоятельности. Школьный учитель географии Мика Гольдштейн как нельзя лучше вписывался в эту категорию соплеменников. Действительно, откуда бы он взял деньги на поездку? Говорить о зарплате было просто смешно, взяток он не брал, потому что никто их ему не предлагал. А унести что-нибудь из школы с пользой для себя он тоже ничего не мог — разве что накрученную на деревянную палку географическую карту мира или журнал успеваемости учеников. К сожалению, эти предметы материальной культуры невозможно было сбыть никоим образом даже на Измайловском рынке, где продавалось всё на свете — от отборного чилийского гуано до фальшивых яиц Фаберже — и где любознательный Мика Гольдштейн в свободный час любил побродить вдоль рядов, высматривая диковинки и вступая с торговцами в приятные разговоры.

Организация «Народ еврейский жив!» не зря потратила на Мику Гольдштейна свои деньги: Израиль ему понравился, он уже на третий день почувствовал себя полуизраильтянином и даже полужильцом Еврейского национального дома. Но этого оказалось недостаточно для переезда на историческую родину и воссоединения с потомками библейских патриархов. Вторую половину своего «я», да ещё с присыпкой, Мика оставил в России. Красивый Израиль он, не покривив душой, мог назвать «наш», а затрапезное Храпуново — «моё». И коллективное начало пятилось без борьбы перед индивидуальным. Привыкнув просторно жить среди полусвоих-получужих русских, Мика Гольдштейн на пятом десятке остерегался вдруг очутиться в теснейшем, без просветов, кругу безусловно своих евреев — разномастных европейских, смуглых азиатских, оливковых индийских и чёрных эфиопских. Глядя на это повсеместное множество соплеменников, Мика испытывал не столько праздничный подъём, сколько паническое смущение души: отсутствие привычных гоев вселяло беспокойство и настораживало.

Ещё более, чем отсутствие гоев в поле зрения, насторожила и обеспокоила Мику картинка, многократно им увиденная на обочинах отменных скоростных шоссе, в городских парках и тихих переулках. Даже, собственно, и не картинка — а так, набросок, подмалёвка. А именно: стоит еврей и у всех на виду справляет малую нужду. Писает на все четыре стороны. И никто, ни один человек не обращает на него никакого внимания, не машет руками и не зовёт полицейского. А этот еврей, сделав своё дело, идёт себе дальше или садится за руль и едет, куда ему надо. Хоть бы писал на колесо — так нет: жалко ему, резину не хочет марать. А где же тут культура, где наша еврейская этика? И главное, почему народ не возмущается? Значит, народу, нашему избранному народу, на это наплевать, и он сам готов отливать на глазах у всех прямо на Святую землю… Это не укладывалось в голове. Воспитанные, культурные евреи вытворяют чёрт знает что, мочатся в открытую, потеряв всякий стыд! В Москве хоть еврею, хоть русскому или даже неукротимому лицу кавказской национальности за такие шутки припаяли бы суток десять по статье «нарушение порядка в общественном месте». Пусть посидят там, где на оправочку водят по звонку.

Беспардонные писающие израильтяне неприятно поразили Мику Гольдштейна и раздосадовали. Не чувствуя прихода утешения с током милосердного времени, он решил обсудить свои нежданные наблюдения с кем-нибудь из местных авторитетных людей, чьему опыту и мнению можно было бы довериться. Искать долго не пришлось: в холле гостиницы, где поселили группу, он наткнулся на религиозного еврея средних лет, в чёрном кафтане и с ермолкой на голове. На далёком от совершенства русском языке этот еврей предложил Мике Гольдштейну прикрепить филактерии и вознести молитву Всевышнему. Мике неловко было без видимой причины отказать вежливому, но напористому Чёрному Кафтану, и он согласился; тут и любопытство сыграло свою роль. Чёрный Кафтан споро обернул вокруг головы и левой руки Мики узкие ремешки с прикреплёнными к ним чёрными кожаными коробочками и велел повторять вслед за ним слова молитвы. Закончив, Кафтан свернул свою снасть и собрался было перейти к следующему постояльцу гостиницы, но Мика Гольдштейн решительно его остановил.

— Вы вот мне скажите, — начал Мика Гольдштейн, — как же так? Люди мочатся на улице, евреи. Я сам видел.

— Что они делают? — переспросил Кафтан.

— Мочатся, — повторил Мика. — Писают.

— Делают пи́пи? — уточнил Кафтан. — Я по-русски уже забыл.

— Ну да, — подтвердил Мика Гольдштейн — Пи́пи.

— Так им надо! — пожал плечами Кафтан. — А тебе не надо?

— Всем надо, — согласился Мика Гольдштейн. — Но не на улице, когда кругом полно людей. Для этого есть уборная.

— А если нет уборной? — спросил Кафтан.

— Тогда пусть зайдёт в кусты, — предложил решение Мика Гольдштейн, — или куда-нибудь за дерево.

— А если там не растёт дерево? — и не подумал уступать Кафтан. — Улица не лес.

— Тогда надо потерпеть, — твёрдо сказал Мика. — Мы всё же не звери, чтоб писать где попало.

— Никто не говорит «где попало»! — досадливо отмахнулся Кафтан. — Не «где попало». Сказано и приказано: «Штин ба-кир».

Мика уставился на Кафтана непонимающими глазами.

— «Делай пи́пи на стенку», — вольно перевёл Кафтан. — И это — закон.

— А кто это сказал и приказал? — дерзко поинтересовался Мика. — Тем более никто так не делает.