Костас Кодзяс - Забой номер семь

Он задыхался, торопясь выложить все, прежде чем Клеархосу надоест его слушать и он убежит от него, – так случалось со многими его слушателями. Но Клеархос шел рядом, не произнося ни слова.

– И она отвадила всех своих женихов, – продолжал Сотирис изменившимся внезапно голосом. – К ней сватались несколько состоятельных людей, которые позаботились бы о малышах. Почему она им отказала? Почему? Часто ломал я над этим голову! Почему? – опять спросил он, словно ожидая ответа. – Ночью, когда случился пожар, я проснулся от криков и выскочил на улицу. Крыша ее дома была окутана дымом. Из переднего окна вырывалось пламя. Взорвался примус, и, прежде чем удалось потушить огонь, вспыхнул стол, стулья. Она стояла с распущенными волосами в толпе и кричала, как сумасшедшая: «Тасия! Тасия!» Так звали ее старшую дочь, что работала с ней на шахте. Двое мужчин держали ее за руки, – она хотела броситься в огонь. Младших детей она сама успела вывести на улицу. Тасия бежала за ней, но рухнула балка, и девочка оказалась в мышеловке. Мы слышали во плач, доносившийся из дома. Соседи суетились, таская в ведрах воду. Ну и чудаки! Я бросился, не раздумывая. Вскарабкался на подоконник и прыгнул внутрь. Сразу почувствовал, как пламя обожгло мне лицо, и невольно закрылся руками. Мгновение я ничего не видел. Потом в дыму различил девочку – она стояла посреди комнаты а тряслась как в лихорадке. Я подбежал к ней и накрыл ее своим пиджаком. Вынес Тасию из дома на руках и … прямо к ее матери. Но не сделал и двух шагов, как упал, потеряв сознание.

– А она что? – с любопытством спросил Клеархос.

– Мне говорили, что она стояла молча надо мной. Потом закрыла лицо руками и разрыдалась. То же самое случилось с ней недавно. Ну, после того происшествия я уже приходил к ней домой, мог видеть ее, ты же знаешь. Она позволяла мне приласкать Тасию, поиграть с ребятишками. Сама сидела всегда на табуретке, штопала или раздувала жаровню. Не говорила со мной и не отвечала, о чем бы я ее ни спрашивал. Но не прогоняла меня. И я ходил каждый день. Привык разговаривать только с детьми. Однажды у малыша мячик закатился под кровать. Я наклонился, чтобы достать его. Вдруг слышу, как она говорит мне: «Осторожно, твои руки!» Я оглянулся. Она отвернулась от меня. «Фотини, надо кончать», – обратился я к ней. Как у меня хватило смелости раскрыть рот – не знаю. «Перестань, перестань», – прошептала она дрожащим голосом. Я подошел к ней. «Пожалей меня, Фотини… Пожалей. Прошло столько лет. Если я виноват, меня толкнула ревность, ты это знаешь лучше всех. Любовь ослепляет людей… Неужели ничто не смоет греха?» – умоляюще бормотал я. «Только могила», – ответила она, спрятав в ладонях лицо. И вдруг у нее вырвалось рыдание. Я понял, как тяжело Фотини видеть меня каждый день… И к ее ребятишкам я привязался. Мне было тоже очень тяжело, но я подумал: «Сотирис, перестань ходить к ней, ты ее мучаешь и сам мучаешься». Вот почему я больше туда ни ногой… Ты не сказал мне, как она живет. Покрыла ли толем крышу? Как ее кашель? Малыши-то здоровы?…

Оставшись один, Клеархос слонялся некоторое время по улицам, не зная, куда себя девать. И вдруг заметил, что уже третий раз проходит мимо дома Старика. Одно окошко было освещено. Перемахнув через забор, он бесшумно пробрался по двору и прильнул к стеклу.

В девять часов вечера Фармакис отправился на аэродром. А через час перед виллой остановилось пять автомобилей, битком набитых оживленными юношами и девушками. В руках у них были бутылки с вином, свертки с закусками, транзисторные радиоприемники. Выйдя из машин, они начали танцевать тут же на дороге. Никос Фармакис первым вошел в дом. Он прогнал своего дядю, который, испуганно цепляясь за него, принялся во всех подробностях рассказывать, почему после обеда отец был не в духе. Потом, отослав спать прислугу, он зажег свет на первом этаже. Гости разместились в трех гостиных и в огромной столовой, где стояли тяжелые резные кресла.

Тощего художника с бородкой, всегда напускавшего на себя меланхолию, осенила мысль, которая была с восторгом принята всеми: сегодня они устроят нечто вроде пикника. Словно под открытым небом, они разложили свертки с закусками на толстом ковре в большой гостиной и уселись в кружок, поджав по-турецки ноги.

А сам заводила лениво растянулся на диване, водрузив рядом бутылку коньяку, и стал делать какие-то странные наброски, время от времени отхлебывая из бутылки. На полу у его ног уселась девушка в брюках. В ней было что-то роковое. Прижавшись щекой к его колену, она курила, уставившись отсутствующим взглядом в одну точку на ковре. Вангелис Фармакис приник к замочной скважине, изумленно наблюдая за забавами этой компании.

Сначала все с жадностью пили и ели. Некоторые девушки сняли туфли. Одна сбросила даже юбку и осталась в шортах. Бутылки переходили из рук в руки. Из промасленной бумаги от закусок скатывали шарики и бросали друг в друга. Но гости пока еще не развеселились. Они обменивались довольно пресными шутками, торопясь покончить с едой, и с интересом прислушивались к спору, вспыхнувшему между другим художником – толстым – и двумя студентами.

Катерина сидела на полу чуть в стороне, прислонившись к ножке кресла. Она несколько растерялась: впервые в жизни попала она в такой богатый дом. Рассматривала мебель, люстры, картины, вазы, горки с хрусталем и фарфором – все, что так потрясало ее воображение в кинофильмах. Она, конечно, догадывалась по наружному виду особняков, как красиво должны быть они убраны внутри. Но одно дело фантазия, а другое – вдруг очутиться самой среди этой сказочной роскоши, прикасаться к дорогим вещам, ощущать их удобство и красоту. Она с благоговением прислушивалась к рассуждениям небритого рыжего студента, размахивавшего руками.

– Э, нет, друг мой, форма в произведении искусства не подчиняется содержанию, – перебил его толстый художник, сидевший на ковре по-турецки. Он снял свитер и, расстегнув рубашку, поглаживал себя по волосатой груди. – Самая жгучая проблема современности – это мучительные поиски выразительных средств. А поиски выразительных средств – это и есть поиски формы. Поиски выразительных средств! – значительно повторял он, засовывая себе в рот огромный кусок мяса.

– Смотри, подавишься! – закричала, смеясь, одна из девушек.

– Я тоже такого мнения, – отозвался неторопливо и важно разочарованный в жизни художник, растянувшийся на диване. – Поиски формы – это сейчас самая животрепещущая проблема. А содержание, мой дорогой, – он обратился к студенту, – уже пройденный в искусстве этап!

– Но как в произведении искусства, лишенном содержания, могут найти выражение духовные богатства человека? – не выдержал рыжий студент, сидевший напротив Катерины.