Костас Кодзяс - Забой номер семь

Стефанос лежа оделся и с большим трудом встал, опираясь на костыли. К бараку, где жил Старик, нужно было спуститься по улице до второго перекрестка. Он тронулся в путь, как только стемнело. Передвигался от дома к дому. Чем дальше уходил, тем больше мучил его безотчетный страх. В течение нескольких лет прикованный к постели, ой отвык от движения и перемены обстановки. Стефанос ощущал себя неразрывно связанным с кроватью, одеялом, стенами, предметами обихода на тумбочке у изголовья – там чувствовал он себя в безопасности. Но как только из поля зрения исчезли привычные вещи, ему показалось, что он очутился в пустоте.

Его путали дома, люди, холодный ветер. Несколько раз он готов был отступить: постояв па углу, уже повернул было назад, подгоняемый безотчетным страхом. Но изменил решение. «Выдержу», – подумал он и продолжал свой путь.

Он пересек первый перекресток и, дойдя до общественной уборной, завернул за угол. Старик жил на улочке, круто спускавшейся вниз, и идти по ней было трудно. Каждые полметра приходилось останавливаться. Он доковылял до маленькой калитки и, тяжело дыша, прислонился к забору. Костыль выскользнул у него из-под мышки, и Стефанос упал прямо в грязь.

Он чуть не закричал. Но в ту же минуту мысленно представил себе сцену, которая за этим последует: сбегутся встревоженные люди, подымут его на руки и донесут до кровати. И все будут говорить: «Что за безумие! Вышел на улицу!» То же самое скажут дядя Димитрис и Катерина. То же скажет Старик. То же скажут старые товарищи, узнав, что его выпустили из тюрьмы. Потом все они придут навестить его. Нет, этого он не хотел, во всяком случае у него были другие планы. Поэтому он тянул столько дней и до сих пор не известил их, что вернулся.

Он прижался щекой к обломку кирпича.

Кирпич был твердый и сырой. Стефанос увидел в окошечке барака бледный свет лампы.

Возвращаясь из уборной, Тасия снова прошла мимо него. Он видел, как она, понурившись, вошла в калитку и закрыла ее за собой. У Стефаноса перехватило дыхание. Он пошарил руками, чтобы найти костыли. Изо всех сил рванул их к себе. Подтянулся и оперся о забор. Потом, отчаянно вцепившись в перекладину калитки, встал на ноги.

Тасия вымыла посуду. Прежде чем вытереть ее, она выглянула из кухни, чтобы проверить, как спят девочки. Старшая раскрылась во сне. Из-под лоскутного одеяла высовывалась нога ее младшей сестренки.

– Паршивка, она простудит ребенка! – рассердилась мать на старшую дочку и наклонилась, чтобы накрыть девочек.

Папакостис продолжал читать газету. Тасия села напротив него на скамеечку и принялась помешивать в жаровне горящие угли.

– Кирьякос и Евлампия купили участок земли в Мангуфане. [37]

– Да что ты!

– Один стремм… [38]– Она сокрушенно покачала головой. – Все люди чего-то добились. Только мы…

Тасия с раздражением смотрела, как он опять углубился в чтение. Хотела сказать: «Ты всю жизнь был разиней». Но она привыкла сдерживать себя. И как все женщины, которые уважают и вместе с тем боятся своих мужей, вымещала зло на детях.

– Эта здоровая дубина крутится во сне, как волчок. Вот снова раскрыла малышку. Пропади она пропадом! – проворчала она, вставая.

В эту минуту послышался стук в дверь. Тасия прислуг гналась.

– Кто бы это мог быть в такую пору?

– Открой, – сказал Папакостис.

Она отодвинула засов, а Папакостис, опустив на колени газету, повернулся к двери. Тасия испугалась. Перед ней стоял на костылях молодой мужчина. Его одежда, руки, лицо были перепачканы в грязи.

– Чего тебе надо?

Человек окинул изучающим взглядом комнату. Едва он увидел сидевшего за столом шахтера, как глаза его радостно заблестели. Не говоря ни слова, он улыбнулся Таски. Опираясь на костыли, сделал шаг и остановился на пороге.

– Э, да ты удивлен, Старик? Один твой давнишний друг пришел навестить тебя, – сказал он и засмеялся.

Папакостис вскочил, уронив газету на пол. Звук голоса рассеял последние сомнения. Нет, он не ошибся. Перед ним стоял бывший секретарь молодежной организации Сопротивления!

Они не виделись с гражданской войны. Когда Папакостис встречал своих старых товарищей, возвратившихся из тюрьмы или ссылки, он от всего сердца обнимал их и целовал в обе щеки.

– Ба! – радостно воскликнул он, бросившись к двери.

Но вдруг, встревоженный, остановился. Только теперь разглядел он изувеченное тело друга, беспомощно повисшее па костылях, грязную одежду, струйки крови на лбу. А когда Стефанос, засунув костыли под мышки, протянул к нему руки, оп увидел на них ссадины.

Изборожденное морщинами лицо Старика стало серьезным. Не шевелясь, стоял он в двух шагах от Стефаноса, стараясь побороть свое волнение. Но руки его дрожали, когда он здоровался с другом.

– Добро пожаловать, товарищ, – пробормотал он: ему хотелось, чтобы его приветствие звучало торжественно. – Бой был жестоким… – И запнулся, так как понял, что слова неуместны в эту минуту. Тяжело дыша, Старик оперся руками о стол и расправил грудь. Он казался необыкновенно суровым. Стефанос, побледнев, смотрел на пего. – Дай бог здоровья нашей партии, – прошептал Старик. – Она воспитала мужественных людей… Позволь обнять тебя, Стефанос.

На глазах у обоих навернулись слезы. Приблизившись к Стефаносу, старый шахтер обнял его и поцеловал.

Тасия молча наблюдала за ними. Лицо ее, как всегда, не выражало никаких чувств. Печально покачав головой, она заперла дверь и подошла к девочкам, чтобы прикрыть их. С улицы доносилась грустная песня:

Было решено начать забастовку на шахте Фармакиса в среду. В понедельник после обеда рабочая комиссия в полном составе посетила некоего министра и попросила его помощи. Он был против забастовки и обещал заставить компанию выплатить задержанную заработную плату. Через час министр попивал прохладительные напитки на приеме в иностранном посольстве и, изощряясь в остроумии, говорил своей собеседнице, что с тех пор, как он стал во главе министерства, его преследует запах пота от ног рабочих и невольно он вспоминает времена армейской службы. (Сам он, бывший профсоюзный деятель, в период диктатуры присосавшийся как пиявка к союзникам, не отличался любовью к чистоте и частенько ленился мыть ноги.) В тот день компания уволила шестьдесят рабочих. Положение еще больше обострилось. Все почувствовали, что предстоит жестокая борьба. Между тем профсоюзная касса могла оказать своим членам лишь незначительную помощь, а лавочники в поселке давно перестали отпускать шахтерам в кредит. Если забастовка затянется, угроза голода нависнет над двумя сотнями семей.