Костас Кодзяс - Забой номер семь

– Я тороплюсь. Похороны состоятся в четыре, – сказал он сухо жене и сел за стол, ожидая, когда ему подадут обед.

Его поведение насторожило Анну. Она понимала, что ха последние дни нечто важное произошло в жизни ее мужа, чего он в глубине души ждал и что окончательно разлучит их. Женское чутье подсказывало ей это. Хотя он и не обмолвился с ней ни словом, она читала по его лицу и была уверена, что между ними уже все кончено.

Когда позже она вспоминала, о чем думала в то время, у нее сжималось сердце. Прежняя Анна военных лет давно умерла в ней. Она знала это, но, не пытаясь вернуть прошлое, часто впадала в тоску. Она любила своего мужа, так ей казалось. Но ее любовь была настолько бессмысленной, что трудно было сказать, любовь это или просто долголетняя привычка. Чтобы не потерять Алекоса, она готова была терпеть самые большие унижения, но и его жизнь была способна превратить своими истериками в ад. Чем дальше она отходила от прошлого, от революционной борьбы и общественных интересов, тем ближе ей становились отсталые взгляды и суеверия матери, в атмосфере которых она выросла. Она сама не замечала, как все больше суживались горизонты ее жизни.

В тот вечер, когда Алекос вернулся с виллы Фармакиса, Анна прочла у него в глазах решение. «Лучше бы он умер», – подумала она. На эту мысль ее натолкнуло не унижение и не мимолетное желание отомстить ему. Она рассуждала совершенно хладнокровно, что, оставшись вдовой, сможет жить в том же окружении, видеть своих соседей, родственников. И несмотря на горе, ей приносило бы облегчение сострадание близких. Но жить покинутой мужем она не смогла бы. Нет, невозможно выслушивать притворное сочувствие и пересуды. Не веря в ворожбу, на следующий день она отправилась к тетке Стаматуле. Потом спрятала за пазуху завернутые в бумажку волосы в зубы, которые дала ей знахарка, и дома сунула их под подушку Алекоса…

Анестис, не снимая кепки, стоял у кроватки мальчика. Он то и дело окунал палец в кастрюлю с ромашкой и говорил:

– Мне кажется, она остыла.

Старуха меняла Петракису примочки. Сначала она испытывала некоторое беспокойство, – ведь зять застал ее на их половине дома, но когда она увидела, что Алекос, не обращая на нее внимания, сидит за столом и ждет обеда, то осмелела.

– Дай, глупая, поесть человеку, он же спешит, – обратилась она к дочери.

Анна не двинулась с места.

Анестис приподнял кепку, чтобы вытереть пот со лба.

– Ну вот, сегодня утром заявился министр в мастерскую. Сам доставил свою машину, чтобы мы исправили выхлопную трубу: обо что-то задел ее. Мастер Николас подмигивает мне…

– Ну, что стал на дороге? Только мешаешься, – сердито заворчала на сына старуха и, отстранив его локтем намочила тряпку в кастрюле.

– Тебе больно? – не поднимаясь из-за стола, спросил Алекос мальчика.

Петракис утвердительно кивнул. Алекос повернулся к Анне.

– Надо вызвать врача, – сказал он.

– Анестис сбегает за теткой Стаматулой. Иди, недотепа! – И старуха подтолкнула сына.

– Опять приведете сюда эту колдунью? – спросил язвительно Алекос.

Его тон вывел из себя Анну. Щеки ее запылали.

– Прекрати издеваться, – раздраженно накинулась она на него. – Некоторые считают себя умнее всех.

– Как тебе не стыдно!

– Я знаю одно: как только заболевал ребенок, вызывали ее – и на другой день он поправлялся…

Анну трясло. Ей хотелось броситься на мужа с бранью, вцепиться ногтями ему в лицо. Но ярость ее остыла, пока она в исступлении защищала знахарку; не отдавая себе отчета, она заступилась за нее только потому, что ее оскорбил ехидный тон Алекоса.

– Ну беги же! – закричала она истерично на Анестиса.

Алекос саркастически улыбнулся.

– Хорошо, делай что хочешь, – равнодушно сказал он, вставая из-за стола.

Анна слышала, как он переодевался в соседней комнате. В голове у нее помутилось. Забыв о больном ребенке, она прислушивалась к шагам мужа, нервно теребя пуговицу на своем старом халате. Старуха склонилась над Петракисом.

– Потерпи, моя пташка, сейчас придет добрая бабушка, помажет тебе щечки маслом, и ты поправишься, – с улыбкой говорила она ребенку, глядя на него воспаленными глазами.

Из соседней комнаты появился важный Алекос, тщательно одетый, в черном галстуке. Он подошел к сыну и поиграл немного у него перед глазами своей цепочкой. Мальчик слабо улыбнулся отцу.

– Слава богу, ему лучше. Не волнуйтесь! – Алекосу хотелось, чтобы так было, потому что он торопился уйти. – Пустяки, перекушу где-нибудь. Я должен успеть на виллу, – пытался он оправдаться, покидая их в тяжелую минуту.

Анна не вымолвила ни слова. Он посмотрел на нее. Она отвернулась. Алекос нерешительно направился к двери. Открыв ее, оглянулся.

– Позови все-таки врача, – сказал он жене спокойно и даже ласково.

Она ничего не ответила.

Как только он захлопнул за собой дверь, Анна так рванула пуговицу на халате, что оторвала ее. Со злостью она бросила пуговицу на пол, опустилась на стул и, закрыв лицо руками, начала истерически всхлипывать. Мать покосилась на нее, что-то невнятно промычав.

Когда вернулся Анестис с теткой Стаматулой, старуха поспешно вытерла руки о фартук и побежала встречать знахарку.

– Упала моя пташка с лестницы и ушибла себе грудку… – И она принялась со всеми подробностями рассказывать о несчастье, сообщая попутно, какой она готовила обед и что она мешала суп, когда услышала крик ребенка.

Тетка Стаматула, хорошо сохранившаяся высокая старуха в очках, говорила пришепетывая и никогда не улыбалась. С суровым лицом приблизилась она к малышу и молча посмотрела на него через очки.

– Немножко масла из лампады и ножницы, – распорядилась она.

– Быстро ножницы! – повторила мать Анны.

Потом она послала сына к себе домой за чудотворной иконой святого Пантелеймона.

Анестис возвратился, осторожно, словно поднос с посудой, держа обеими руками икону. Пот струйками стекал по его лбу из-под кепки. Мать вырвала у него икону и поставила ее у изголовья Петракиса.

– Сегодня утром заявился министр в мастерскую, – начал Анестис, подойдя к кроватке. – Сам доставил свою машину. Задел обо что-то выхлопной трубой. Тогда мастер Николас подмигивает мне…

– Закрой быстро ставни! – крикнула ему мать. Она стояла рядом с теткой Стаматулой и держала зажженную лампу над головой мальчика.

– Потерпи, моя пташка, потерпи, – шептала она ему на ухо, чтобы не мешать знахарке, которая крестилась не переставая.

Встав со стула, Анна подошла поближе. Теперь тельце мальчика изогнулось, как лук. Оп вздрагивал, грудь его приподымалась, он пытался поймать ртом воздух, – по-видимому ребенок отшиб себе легкие. Вскоре начались судороги. Петракис повернулся и посмотрел умоляющим взглядом на мать, словно прося ее о помощи. Только тогда Анна опомнилась.