Костас Кодзяс - Забой номер семь

Фармакису необходимо было отгрузить партию угля по срочным заказам. Он отправил жандарма на переговоры с забастовщиками. Они ему ответили, что ни один рабочий, будь то постоянный или временный, не возьмет лопату в руки. Если хозяину приспичило, пусть сам нагружает столько машин, сколько его душе угодно, – это его право.

Фармакис пришел в контору, дрожа от ярости. Он тут же заперся в кабинете и схватил телефонную трубку. Потом, чтобы успокоиться, походил немного из угла в угол. Остановившись перед маленькой дверью, обитой красным Дерматином, он резким движением распахнул ее. Соседняя комната была так же роскошно обставлена, как и его кабинет. В глубине за дубовым письменным столом сидел шегольски одетый Алекос.

В ту ночь Алекосу приснился страшный сон. Было за полночь, когда он ушел от Элли. Вернувшись домой, он застал жену неподвижно лежащей на кровати. Он был уверен, что она лишь притворяется спящей, но разговаривать с ней не стал.

Накануне утром они похоронили сына. Придя домой, Анна тотчас легла в постель и закуталась с головой одеялом. Он молча сидел на стуле. Через час пробурчал, что в конторе его ждет спешная работа и, к сожалению, ему надо идти. Анна не пошевельнулась. «Ее мучают угрызения совести», – подумал Алекос. Он вышел на цыпочках, бесшумно закрыв наружную дверь.

Вот уже неделя, как Алекос восседал за дубовым письменным столом с двумя телефонами и электрическими звонками. Он срочно сшил себе новый костюм, обращался со служащими с холодной вежливостью и готовил план реорганизации предприятия. Иногда он ловил на себе полный любопытства взгляд Фармакиса.

Позавчера после обеда за ним заехала на своей машине Элли. Они отправились в отдаленную бухту. Алекос много пил и быстро опьянел. Вспоминая о жене, он всякий раз бормотал: «Ее мучают угрызения совести». Утром, уходя из дому, оп оставил ее неподвижно лежащей на кровати «И в том же положении нашел Анну поздно ночью.

Алекос разделся и лег. Он не хотел и даже не мог строить какие-то определенные планы па будущее. И считал, что пока еще рано, но на самом деле ему было страшно. С каждым днем страх перед адвокатами и бракоразводный процессом становился все мучительнее. Чтобы быстрее заснуть или, вернее, чтобы избавиться от тяжелых мыслей, он принял снотворное. Но долго еще крутился с боку на бок. Вдруг ему показалось, что он стоит на вершине горы. Все вокруг тонуло в густом тумане. Недалеко от него виднелась хижина. Вдруг оттуда донесся детский крик. Он вбежал в хижину и увидел, что упала этажерка в рассыпались книги. На Полу сидел его сын. Мальчик, радостно вскрикивая, вырывал одну за другой страницы.·(Отец всегда запрещал Петракису притрагиваться к книгам.) При виде его малыш испуганно пустился наутек. Алекос бросился за ним. Вдруг мальчик ухватился за отцовскую ногу и спрятал свою голову, продолговатую, как дыня, в его колени. Тогда, взяв тонкую, необыкновенно тонкую цепочку, Алекос стал в бешенстве хлестать его по лицу, по ногам, по всему телу.

Проснулся он потрясенный и долго лежал без сна, борясь с приступом удушья. Он старался прогнать от себя видение, но мальчик, вцепившись ему в ногу, испуганно смотрел на него. Всякий сон таит в себе скрытый смысл, он или приносит облегчение, или преследует, как кошмар, даже когда не вспоминаешь, что тебе снилось.

Алекос слышал рядом с собой прерывистое дыхание жены.

«Я страдаю, как и она, – думал он. – Но в чем я виноват? Она, потеряв голову, позвала знахарку. Врач сказал, что мальчика спасли бы, если бы сразу обратились в больницу. Она виновата во всем».

Но как ни пытался он убедить себя, что ни в чем пе виновен, тоненькая цепочка, которой он во сне бил сына по лицу, не давала ему покоя.

Вдруг неровное дыхание Анны затихло.

«Проснулась», – подумал Алекос.

Жена догадалась, что и он не спит. Из другой комнаты доносилось равномерное тиканье часов. Они лежали, не касаясь друг друга, на широкой супружеской постели, и оба молча, не шевелясь, прислушивались среди ночной тишины к тиканью часов.

Так они дождались рассвета.

Фармакис рассказал Алекосу об утренних событиях па шахте. Он казался уже почти спокойным. Алекос спросил с интересом, что он предпримет, если забастовка продлится. Пожалуй, наиболее разумным было бы договориться с рабочей комиссией, найти какое-нибудь компромиссное решение. Алекос был доволен своим предложением, оно успокаивало его совесть. Поэтому он был несколько удивлен, заметив на лице Фармакиса хитрую усмешку.

– Бог любит вора, но любит и хозяина, – сказал Фармакис.

– Не понимаю…

– Я уже связался по телефону с министром. Увидишь что будет завтра…

Фармакис в упор смотрел на Алекоса, словно колеблясь, открыть ему свои планы или нет. Но, возможно, в это мгновение он думал о Никосе, покоящемся в земле, и о своем старшем сыне. Хотя Георгос вернулся к Зинье, он уже никогда не появится ни в конторе, ни у него дома – Фармакис был уверен в этом. Он старался заглушить чувство растерянности и одиночества, которое мучило его последние дни. Все эти невеселые мысли отразились в его странном испытующем взгляде.

Несколько минут он не произносил ни слова. Вдруг губы его снова сложились в улыбку. Пройдясь по комнате, он остановился за спиной Алекоса и с нежностью коснулся пухлой рукой его плеча.

– Теперь уже, сынок, ты не чужой в моей семье. Ты и Элли станете, в конце концов, моими наследниками.

Затем, сразу оживившись, он стал перечислять ему все меры, которые решил принять, чтобы застигнуть врасплох шахтеров и заставить их прекратить забастовку.

– Мы их доконаем, должны доконать, ведь американская фирма, с которой мы будем сотрудничать, слышать не хочет о забастовках.

Уходя от сестры, Кирьякос распорядился, чтобы она прислала к нему пораньше утром своего сына Бабиса – они вместе займутся подготовкой к похоронам. На другой день к девяти часам парень еще не явился. В нетерпении сапожник слонялся по дому, ворчал:

– Ну и осел! Как будто ему поручили сбегать к соседям!

Его супруга ковыляла из комнаты в кухню и обратно, обмениваясь с ним такими замечаниями:

– Тебе, дураку, больше всех надо!

– Я выполняю свой долг, Евлампия, и перестань молоть чепуху.

– Чепуху? Скажешь, я не права? Говорю тебе, ступай, открой мастерскую и плюнь на них.

Но сапожник продолжал ходить взад и вперед, поджидая племянника. Он отнесся со всей серьезностью к своим обязанностям. И не только потому, что решил взять на себя все издержки по похоронам. Он не мог отказать себе в удовольствии, оплатив расходы, присутствовать – тем более в роди распорядителя – при этом печальном обряде.

Отчаявшись дождаться племянника, он повязал на рукав широкую траурную повязку и отправился к хозяину похоронного бюро, которому чинил ботинки. Кирьякос торговался около часа, сокращая излишние расходы (отказался даже от подушечки под голову покойника).