Фигль-Мигль - Резкие движения. И тогда старушка закричала

Эта трава называется полынь горькая, Artemisia absinthium, и содержит, помимо прочего, ядовитый кетон туйон, так что продолжительное ее употребление может вызвать головокружение и судороги. Так вот, значит, что это были за судороги. А голова кружилась? Еще как. Как твой глобус, когда ты выбираешь себе пункт назначения.

Вот там, в полыни горькой.

Я не уверен, что она ходила босиком — что кто-либо из нас, людей, в то лето ходил босиком. На то были причины в виде змей в горах, гальки на пляже и наличия модной обуви, которую — раз уж она есть — следует носить. Люди были адекватны, но, должен признаться, дело вообще не в людях. Ведь когда говоришь «камень», каждый волен представить все, что угодно, от Камен до Мандельштама, и этого достаточно, и так со всем: травой, водой, тропинками и даже холмами. Но когда говоришь «человек» — или «девушка», — ты не можешь представить ничего больше, чем какой-то человек или какая-то девушка, и воображение довольствуется ролью умелого лектора в анатомическом театре. Например, кому-то из нас захотелось сфотографировать бабочку, чтобы вышла большая, яркая, убедительная бабочка, ты понимаешь. И как, получилось? Не совсем. Получилась маленькая, грустная, почти неразличимая бабочка в углу фотки, но что вышло крупным планом и действительно хорошо — так это близлежащий камень. И бабочке это не повредило — снимал бабочку, вышел камень, — а с людьми так не бывает. То есть если ты видишь камень, а написано: «портрет бабочки», то все нормально, такое искусство, а человек, он ведь всегда один и тот же, в общих чертах, и если на этой фотке с камнем — или с бабочкой, как хочешь, — написать: «портрет человека», получится очень глупо, любой скажет: где же здесь человек, разве только аллегорически.

Поэтому, мне кажется, изменчивы именно камни, а не люди. И пожалуйста, убери ее из моего вагона. Понимаешь, мне не хотелось бы с ней встречаться. По крайней мере сейчас.

Выходя из последнего книжного магазина, усталый путешественник сбивает с ног какую-то местную девушку, пытавшуюся в этот же магазин войти. Он замечает, что девушка молода и красива, — помогает ей подняться — собрать вещи — обтереть коленки — и, еще раз на нее посмотрев, еще раз просит прощения. Его удрученный — грустный — потерянный — терзающий сострадательное сердце вид трогает незнакомку за живое (на колене бисерно проступает ссадина), и, опознав в путешественнике (по одежде, которая девушке кажется немодной, потому что в данный крупный культурный центр эта новая мода придет только к следующему сезону) иноземца, она предлагает ему помощь и свое сердце в придачу.

«Только быстро», — говорит путешественник.

Спрыгнув с подножки вагона, необходимо сразу же оказаться на той дорожке — точнее, тропинке, — которая ведет куда надо через холмы и полынь горькую. На ней, собственно говоря, и лежал когда-то тот превратившийся в бабочку камень (или наоборот). Но тропинка не может сразу начинаться от подножки вагона: во-первых, так не бывает, во-вторых, следует подумать о размещении оркестра, клумбы, сапог диктатора и, наконец, перрона, на который ступит путешественник по прибытии в пункт назначения.

А если бы это был самолет?

Если бы самолет? Там, в общем, такая площадь перед аэропортом, и когда выходишь, сразу же ударяет в висок солнце. Очень красивая дорога, если ехать не как положено, а дать крюк: степь, потом — обрывы и виноградники вдоль неистощимого моря. В степи очень много новостроя. Раньше эта поездка совпадала с закатом, нужно уточнить расписание.

Между тем, выучив расписание наизусть и устав бегать по вокзалу, он переходит улицу и садится в кафе у мглистого окна, становится фрагментом витрины — со стаканом в руке, в блестящей от дождя куртке. Так и не решившись. Невеселый, усталый, но не удивленный — если учесть, что это не первая попытка, и если вспомнить, что в прошлый раз он не доехал даже до вокзала. Не до Египта далеко, говорит он себе, а до Южного вокзала. У нас ведь нет Южного вокзала, отвечает ему голос за спиной.

У путешественника ночь любви в гостинице с видом на Южный вокзал.

Между тем он доезжает до крупного южного города, культурного центра сопредельной державы. Здесь еще тепло, и здание вокзала щедро освещено заходящим солнцем. Тетки в платочках продают яблоки. Он гуляет по платформе, мучимый беспокойством и запахами. Он смотрит на яблоки, на теток, и вид у него задумчивый. Еще слишком рано для снега, думает он. Все как-нибудь (может быть) наладится.

Еще слишком рано для снега, но все равно плохо, говорит ему девушка в кафе, когда он оборачивается. Разве ты меня не помнишь?

У путешественника вторая ночь любви.

Послушай, я не хочу встречаться с теми, кого знал когда-то, с теми, кого мне предстоит узнать, кто помнит меня, кого я не помню, вообще ни с кем. Ведь если бы я хотел с кем-нибудь встретиться, я бы никуда не уезжал, верно? Я бы сидел дома и встречался, ходил в гости и встречался, посещал клубы и встречался, набирал номера телефонов, отправлял письма, просил общих знакомых о содействии, улыбался в вагоне метро и в автобусе. Резонно?

Резонно. Он стоит на платформе, смотрит то на яблоки, то на свой поезд, то на белое здание вокзала. Рядом останавливается, закуривая, девушка. Он чувствует, что она сейчас поздоровается. Привет, говорит он быстро, но я тебя не помню. С какой стати ты должен меня помнить? — говорит девушка. Мы разве встречались?

У путешественника третья ночь любви.

Между тем он сидит в кафе, совсем один, и никто с ним не заговаривает. За окошком так мутно, что здания вокзала почти не видно; слабо доносится шум, и можно представить, что город — не город, а порт, а вокзал — не вокзал, а большой и тяжелый «Титаник». Глупо садиться на пароход, который утонет, думает он. Он смотрит вокруг, на компании и пары, которые не обращают на него внимания. Я бы с кем-нибудь познакомился, думает он, но как это сделать, да и с кем здесь знакомиться, здесь никто не скажет «привет» просто так, и в любом случае она не одна.

Между тем в пункте назначения готовятся к приезду путешественника. Перетряхивают тропинку, чистят камни, проветривают холмы, обучают бабочек порхать над камнями. Кто-то находит на тропинке змеиную шкурку и хочет выбросить. Оставь, говорят ему. Ему должно понравиться.

Между тем утром после четвертой ночи любви путешественник пьет кофе у раскрытого окна и смотрит на вокзал. Нужно ехать, думает он, пора ехать, но как же я поеду и, самое главное, зачем. Вдруг я уже приехал, это и есть пункт назначения. Я мог бы остаться, здесь хорошо и спокойно, книготорговля налажена, климат мягкий, мы любим друг друга. Я открою курсы португальского языка, или гольфа, или верховой езды, или напишу книгу, у нас будут красивые дети. Ты поедешь со мной? — спрашивает он девушку. Девушка плачет; это невозможно. У нее старушка-мама, у нее работа, у нее нет нужных для путешествия вещей, у нее — как бы это сказать — есть обязательства. Она не может ехать. Да, она поедет. Когда и куда угодно.