Фигль-Мигль - Кража молитвенного коврика

Случилось, что мой прихотливый императив привел меня на помойку биографии: кривым путем, но достаточно быстро. Если уж падаешь, зудел мне мой императив, делай это энергично и с интересом. Нужно позволить себе упасть, чтобы когда-нибудь суметь подняться. Пришел день, когда я — тоже цитатой — ответил императиву: «Так низко, как я упал, мало кто падает. Одно несомненно: я упал так низко, что мне уже никогда не подняться». Но императив успел устраниться. Он отдыхал где-то поблизости и помалкивал, предоставив мне возможность самостоятельно терять человеческий облик. Красивые дела: остаться на помойке без императива, но со списком необходимых добродетелей в одной дрожащей руке и пустым бесполезным пузырьком — в другой. Человеческого облика мне было не жалко — я бы так и терял его потихоньку, без уныния и ропота, — но когда на кону нос и прочее тело, становится не до метафор.

Я показал пузырек (все-таки мне интересно насчет бутылки: сумел бы он испариться из нее так же быстро — может, ему бы в ней понравилось — из-под чего именно, чтобы понравиться, должна быть эта бутылка) зеркалу. Зеркало показало мне мои восторженные блестящие глаза. «С какой радости?» — поинтересовался я.

Вернее всего, эти восторг и лихорадочный блеск свидетельствовали о недоедании. Раньше я с этим как-то мирился, но теперь счел глупым умирать от голода в самом начале тяжелого и нерадостного пути к просветлению. Даже если, допустим, я прилгнул, и голодная смерть мне пока не грозила, я все равно не был тем физически крепким, правильно питающимся человеком, который только и мыслим на разных тяжелых путях: голос совести и дары природы в комплекте. Вот ты сперва накорми, а потом учи ноги на стол не класть — это что, я придумал? Это Платон придумал — чтоб вы знали, соотечественники. «Только прекрасно устроив их на земле, автор возносит их в надлунные пространства, в которых так любит витать», — говорит Чаадаев о Платоне и его философах. Худосочных в надлунные пространства не берут. (Космонавты, например, — все плотненькие.) Худосочных, правда, берут в Царствие Небесное. (Вот на что Чаадаев-то намекал.) Едва я понял, какая, таким образом, мне предлагается альтернатива, как тут же побежал к соседу Ивану Петровичу, вырвал у того из рук последние деньги и отправился за пельменями. Раньше, думал я, покупкой пельменей руководила лень, теперь же это будет бережливость. Такая мысль была приятна.

В лифте я неожиданно увидел новую инструкцию. Может быть, она давно там висела, посреди надписей «Машка — дура», «хочу водки» и «мои друзья умерли в 1993 году». (Я часто пытался представить себе, что за человек сделал эту последнюю надпись, и от чего умерли его друзья, и что такое вообще было в 1993-м. Ничего не получалось; я не мог даже сообразить, когда поумирали мои собственные друганы. Вот засранцы; и как они только успели?) Инструкция называлась «Памятка населению по действиям в чрезвычайных ситуациях», и ее автор был очевидно не чужд философии. «Во время любых потрясений, — меланхолично начинал он, — будь то взрыв или другое бедствие, человек должен отогнать страх, сосредоточиться и вспомнить всё, что он знает о данной ситуации». Но так хорошо начав (содержимое моей головы мгновенно отреагировало на призыв «вспомнить всё», и из мутных глубин на поверхность полезли, толкаясь локтями, стоики, Александр II, последние известия и голоса из радио), бедняга не устоял перед роковым искушением всех авторов инструкций: он озаботился подробностями, и его философия обернулась физкультурой.

«На случай, если беда застала вас в лифте, в момент его удара о твердую поверхность, по возможности, не соприкасаться с полом лифта и непрерывно подпрыгивать».

Я, конечно, потренировался, но без особой спешки. В этом лифте я уже совершил свой прыжок в вечность.

И я с удовольствием осмотрел настенные надписи, в которых моя рука заботливо исправила орфографические ошибки. Чаще всего неправильно пишут слова «fuck», «говно» и «эпистемологический».

Дома я еще немного — так, в порядке трудовой дисциплины — попрыгал перед плитой. Пельмени злобно прыгали в помутневшей воде, пена выпрыгивала и шипела. Не подсыпать ли кинамона? — думал я, помахивая ложкой.

Не буду морочить вам головы, соотечественники. Кинамон — это корица. Так получилось. Много других хорошо пахнущих вещей есть на белом свете — и смирна, и ладан, и кассия, и ларимн, — но не они тронули мое сердце, не говоря уже об обонянии. Вопрос: почему? Ответ: только от корицы снятся хорошие сны. А как славно пишет Проперций: «…и аравийский пастух пряный несет кинамон…». Это оттого, что во времена Проперция в Счастливой Аравии была целая Страна Благовоний, жители которой корицу и кассию — так много тех было — употребляли вместо хвороста. В Китае корицу добавляют в вино, в Мексике — в кофе. Коричное дерево ночью сверкает на лунном диске, а весною зацветает в горах. А Страна Корицы в Ливии, упоминаемая Страбоном, — это южная граница обитаемого мира.

Я позвал Ивана Петровича обедать.

Иван Петрович, мой сосед слева, — старик с крепким здоровьем и твердыми убеждениями. Он получает пенсию, по будням подрабатывает в каком-то гараже, а по выходным ходит с красным флагом. Однажды Ивана Петровича с соратниками даже показали мельком в программе местных новостей. Был пронзительный ледяной день, валил густой, как снег, дождь, два десятка стариков и старух в плохой обуви и несоответствующей одежде съежились под своим большим флагом, бодро хлеставшим по их лицам тяжелым мокрым полотнищем. Хриплыми жалкими голосами демонстранты кричали что-то свое обычное, подонок-журналист комментировал и посмеивался, а я так зашелся от жалости, что, выключив телевизор, побежал за водкой, побежал утешать старика, и мы долго пели в ночи русские народные песни.

Иван Петрович меня не то что любит и не то что мне сочувствует, а так, учит жизни понемножку. Я его не то что боюсь и не то что уважаю, а так, понимаю. Мы хорошо ладим. Я удивляюсь только, когда Иван Петрович принимается вспоминать. У какого-нибудь отпетого антисоветчика должны были скопиться такие воспоминания, а не у Ивана Петровича. Как он из этой кучи хлама выудил неповрежденным свое красное знамя, остается загадкой.

«Ворье! — негодует Иван Петрович и стучит ложкой. — Обобрали народ!» — «А раньше не воровали?» — с интересом спрашиваю я. Воровали, отвечает Иван Петрович сердито, но по-другому. И люди терпели. Я пытаюсь что-то вякнуть о горьких плодах безграничного терпения, но без толку.

У меня руки к правильному месту приделаны, говорит Иван Петрович свирепо. И пока они шевелятся, я не пропаду. Но страна-то, страна! Всё распродано, загажено, простого русского слова на улице не услышишь — и Иван Петрович, волнуясь, закрепляет свою речь несколькими простыми словами. Вот дерьмо, говорю я.