Йозеф Хазлингер - Венский бал

В передних рядах кое-где мелькали шлемы мотоциклистов и палестинские платки на головах. Над ними появился здоровенный брус, руки в кожаных перчатках раскачивали его взад и вперед в ритме кричалки. Кто-то грозил кулаками, кто-то прятал руки за спиной. Мы смотрели им в глаза, пытаясь понять, кто здесь самый опасный. Одна рука сжимает булыжник, другая – в кармане залатанной ветровки, это было легко разглядеть. Один во втором ряду поднял кулак и показал нам тыльную сторону ладони, явно не пустой. Я смотрел на него и думал: «Этим камнем я тебе яйца растворожу».

Вот что лезло в голову. Многие даже бормотали, проговаривали свои мысли вслух. Это раззадоривает, придает куража.

В толпе выделялся один белобрысый с пунцовыми ушами, на голове у него ничего не было. Джинсовая куртка с простежкой, руки в карманах. Он не скандировал, как другие, губы были плотно сжаты.

– Немедленно нейтрализовать! – Команда раздалась как раз в тот момент, когда я и сам дал ее себе. Не знаю почему. Просто почувствовал: у этого парня – пистолет Штипица. Сотни раз мы обкатывали такие моменты на практических занятиях. Но одно дело, когда на тебя с экрана надвигаются отобранные психологами типы и ты нажимаешь на кнопки джойстика, а совсем другое – когда происходит реальная заваруха. Там еще и орали: «Нацистских свиней в загоны!» или «Выметай полицейских с улиц!» Но на занятиях другое настроение: проще держать себя в руках и выбирать объект. А если все не понарошку, то уж тут не до выбора Молотишь все, что под руку попадет. И хотя я внезапно ринулся к белобрысому, тот уже растворился в толпе.

Не успели мы разогреться, как смутьяны попятились. Кто-то крикнул:

– К метро, линия один!

И все как по команде бросились бежать. Они увертывались от ударов, проскальзывали между щитами. Мой старший напарник сказал:

– Ни разу в жизни еще не саданул никого по сонной артерии. Но попадись мне наш министр, пришлось бы сдерживаться что есть сил.

Министра внутренних дел и его «наушного советника»-, я уже говорил, у нас не шибко любили. А после «поправки к дубинному праву», как выражались наши острословы, их уж совсем уважать перестали. Дело-то было темное. Весь шум из-за пачкотни пары газетных писак. А министр поджал хвост, как будто наша вина доказана. Даже процесса не было. Между прочим, и сейчас не намечается. Я-то думал, в день бала среди демонстрантов будет полным-полно иностранцев. Ан нет. Мне, во всяком случае, они что-то не попадались. Говорят, по телевизору показывали какую-то группу с портретами Абдула Хамана. Но своими глазами я этого не видел. На самом-то деле им нужна была не демонстрация, а месть за Абдула Хамана. Вы, конечно, можете спросить, есть ли какая связь между катастрофой в Опере и всей этой историей с Хаманом. Отравляющий газ – из Ирака. Вот и все, что удалось установить. Но кто исполнитель? Они призывали к демонстрации перед Оперой, чтобы мы туда бросили все силы, а они сами бы спокойно занялись кровной местью.

Нам-то уж, видит Бог, было чем заняться.

Лестницы и эскалаторы с правой стороны были переполнены, точно так же, как и подъемные эскалаторы, которые работали в аварийном режиме. Наша фаланга мигом ослабила напор. Не было ни сжатых губ белобрысого, ни бруса, ни булыжника, оттягивающего куртку, ни того органа, который подмывало растворожить. Куда-то подевались грозные кулаки, а ведь только что дразнили нас. Все же мы успели немного поработать дубинками. Шеи, конечно, не трогали. Били по головам и спинам. Практически никакого сопротивления. И вскоре мы с облегчением опустили руки.

А руки-то были как свинцом налиты. Хотя мы вроде не перетрудились. Видать, все ожидаемое физическое напряжение как-то отложилось в мышцах, будто схватка, которой мы избежали, была на самом деле. У нас шлемы к головам прилипли, мы были измотаны, взмылены, еле на ногах держались. Не было времени даже ремешок под подбородком ослабить. Нас тут же бросили к метро линии 1, где выход к зданию Оперы. И мы мигом сообразили: они здесь спустились в метро явно не для того, чтобы убраться восвояси, а скорее всего, поднялись с другой стороны станции. Если так, то мы окружены. Мы побежали вдоль всего перехода к выходу на Рингштрассе. Здесь нас ослепили прожектора телевизионщиков. Это было не ЕТВ, а Общественное телевидение. На сей раз впереди оказались пограничники, что давало нам кое-какую гарантию безопасности, но вредило нашей репутации. Никак не получалось делать два дела: дубинками спускать с эскалатора баламутов, которые перли наверх от платформы метро, и в то же время не задеть гостей бала Не было никакой возможности чисто их отфильтровать, когда толпа проходила через наши ряды. От пограничников тонкой работы ожидать не приходилось. А все должно было выглядеть так – да еще при телевизионных съемках, – будто никаких насильственных действий не совершается.

Из глубины метро доносились крики смутьянов. Такое впечатление, что они начали задирать других пассажиров, очевидно гостей бала. Как только на эскалаторе появились первые люди, его отключили. Mы ждали сигнала к действию.

Однако в вечерних новостях показали совсем другое. Одной из причин, почему тогда у нас не заладилось, почему мы становились всё беспомощнее, было телевидение. К полуночи телевизионщиков и всяких там репортеров собралось почти столько же, сколько и демонстрантов. Ничем хорошим это обернуться не могло, Сами посудите, какой из тебя боец, если перед каждым ударом ты думаешь, как бы его нанести по правилам и не попасть по сонной артерии. Тогда уж лучше вообще не браться за дубинку. Телекамеры всем давили на мозги. Даже на приказы влияли. Оперативный начальник стал бояться собственной смелости.

Мы стояли в вестибюле возле магазинчика почтовых марок. А справа наискосок – телевизионщики со своими прожекторами. Как только один из нас спускался хотя бы на ступеньку, начальник, которые держался поближе к камере, свистком одергивал его. Опять приходилось ждать явной провокации. Этой «явной провокацией» нам все мозги прокомпостировали. Пускать в ход дубинки мы могли только при «явной провокации».

Железные ступени гремели под ногами напирающих нарушителей. На ближней телекамере замигал красный огонек. Они быстро приближались. Целый табун необузданных лошадей. Нарисовались первые мотоциклетные шлемы, первые рожи, обмотанные платками по самые глаза. Мы выдвинули щиты и подняли дубинки. И тут прямо перед нами опустилась аварийная решетка. И сквозь железные прутья нас обдало жаркое дыхание взбешенной толпы.

«Здесь и сейчас Армагеддон, наша миссия становится зримой. Мы – святые Последнего дня. Мы – клинок великого плана избавления. В страстном самозабвении мы отдадим все силы неусыпного разума и все соки плоти завершению нашего дела, мы сдвинем стрелку истории. Наши враги думают, что одержали победу. Но эта мнимая победа служит приближению новой эры, подвигает нас к свершению. Это она горячит нашу кровь, будит наш разум и страсть самоотречения. Победа наших врагов – это тоже часть плана избавления, она лишь оттачивает и закаляет наш клинок. Только Последние дни покажут, кто истинно свят. Только прозревшие увидят, в чем заключалась наша миссия».