Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

— Имя… Нестор, Нестор Брогард. Гостиница… Гостиница… ах, вылетело из головы! Гостиница… а эта как называется?

— Наша гостиница называется «Миноя».

— Вот-вот, «Миноя»! Именно так! Отель «Миноя», улица Кордова, 640… Буэнос-Айрес, Аргентина… Прошу простить за беспокойство… Неловко, право… но денежный перевод может задержаться… мне нужно телеграмму отправить.

Сцепив на животе руки в старческих жилах, Мицуко что-то живо втолковывает Хёто. Время от времени она выпрастывает руку из рукава своего вязаного костюма и указательным пальцем быстро по памяти пишет в воздухе, верно, поясняя служащей орфографию имени и адреса.

Распустив галстук-бабочку, так, что концы его болтаются у пояса, поникший Току сидит на стуле в служебке. Он цедит сквозь зубы сигаретный дым и тоненько выводит мелодию «Испытания».

— Что действительно испытание для нас, так это — чертова «Сальвия». Свалились, понимаешь, на нашу голову! Неси, говорят, это… белое… Гадаю — что бы это могло быть? Вино, что ли, белое? Так бы и сказали.

— «Бордолино»?

— Как же! В той комнате, где циновки, не пьют. Оказалось, белую доску! Спросишь зачем? Президент этой «Сальвии» надумал на доске одну из танцевальных фигур изобразить: быстрый поворот, пробежка…

Такую фигуру Кадзама запомнил еще по урокам Такэмуры, тот даже схему шагов тогда рисовал. Кадзаме все это показалось полным идиотизмом, и по дороге домой он скомкал рисунок и зашвырнул его под насыпь. А сколько часов он провел, наблюдая все эти шажки и повороты! От одного воспоминания тошно делалось.

— Видал эту странную старуху? Солнечные очки носит и, похоже, впала в детство.

— Солнечные очки? Мне не до того было. Там такой шум стоял, что заказы трудно расслышать.

— Только что телеграмму отбила. В Аргентину.

— В Аргентину?!

У Току глаза лезут на лоб, он роняет пепел с сигареты, которой размахивал в такт внутренней мелодии, под которую двигался даже сидя на стуле; ловким движением гитариста он стряхивает пепел со своего фрака.

— Ну, точно, ненормальная. Потрясающе! Ты бы ее на танец пригласил, то-то был бы восторг!

Току смеется собственной шутке, поблескивают серебряные коронки на коренных зубах.

Кадзама застегнул пуговицы на манжетах сорочки, приладил галстук-бабочку и зацепил крючок. Достал с полки тюбик с гелем, выдавил чуть-чуть на ладонь, натер руки. Потом с отвращением, будто его с ног до головы водой окатили, провел ладонями по волосам, гладко укладывая их назад; они заблестели, отражая лампы дневного света.

«Вылитый черный таракан», — подумал Кадзама.

— Хару ушла?

— Нет, видно, сегодня в ночь дежурит. Ее к ванным приставили. Скоро и Танака явится.

Танака — второй сын владельца бензозаправки Такэнокура — шесть лет назад считался, пожалуй, лучшим правым крайним в Косиэн. По всему Кадзама должен бы по телевизору в Токио видеть его первые матчи, но его игра ему совершенно не запомнилась. В свои двадцать три года Танака производил впечатление туго сжатой пружины, и в «Миноя» только он один умел по-настоящему зажигательно танцевать «латину».

Над раковиной в глубине комнаты Кадзама смыл с рук остатки геля. За овальным оконным стеклом в металлической раме клубилась тьма. Свежий снег налип на раму, очертив белым контур окна. Он протер запотевшее стекло, и за ним встала тусклобелая ночь. Казалось, что особенно густо снег валил под уличным фонарем, свет которого придавал снеговым шапкам на деревьях, гостиничной вывеске, камням у крыльца странные, причудливые очертания. «Прямо-таки белый морок», — подумал Кадзама.

— Ну, я пойду потихоньку, — Току поднялся. Глотнул чая из кружки, прополоскал рот.

По внутреннему телефону Кадзама связывается с кухней, подтверждает заказ на вино и шампанское, потом гасит в служебке свет. Белизна за окном свидетельствует о сильнейшем снегопаде, «Миноя» постепенно утопает в снегу. По потолку мечутся черные тени от стола и шкафа — это пылает огонь в керосиновой печурке, которую зимой никогда не выключают. Пламя пульсирует, и тени то сгущаются, то становятся почти прозрачными, а окно уже совсем залепило белым снегом.

В клозете рядом с танцзалом Кадзама сидит на унитазе и курит. Доносится мелодия песенки Джонни Мэтиса «Moon River», Кадзама неторопливо выпускает дым. Следом зазвучит вальс из «Крестного отца», потом «May each day» и «Золотое танго», затем «Эль полито», «Славный парень», «О, это чувство!», «Эта девчонка мне по вкусу». От всей этой музыки его давно наизнанку выворачивает.

Он потянулся к маленькой пепельнице, погасил сигарету и единым махом забросил в рот сразу три подушечки жевательной резинки «Клоретс». Наверное, открылась наружная дверь, потому что музыка из зала вдруг зазвучала очень громко и послышались голоса мужчин, явно не первой молодости:

— Что-то я совершенно не держу спину! Обвис, точно бегун на финише.

— И со мной то же самое!

Теперь выйти из кабинки показалось Кадзуме не вполне удобным, и он остался сидеть на крышке унитаза. Голоса мужчин, справляющих малую нужду, зазвучали тоном ниже.

— Зачем Цудзиикэ притащил ее сюда, да еще с сестрой? Ну, ты понимаешь, про кого я говорю.

— A-а, про эту, как ее? — Саватари, что ли.

— Твержу-твержу, чтобы в «Сальвию» людей тщательно отбирали! Говорят, она в порту Хоммоку иностранцев по вызову обслуживала. Сестра вице-президента с ней в одной школе училась. Уж она-то знает.

— Вроде как шлюха, значит…

— Слепота небось — последствие сифилиса, да и слабоумие тоже. С такой потанцуешь — потом сраму не оберешься.

— А что муж? Знал?

— Понятия не имею. Теперь темные очки нацепила, чтобы не позориться.

— Что до меня, то я не прочь поразвлечься с женой этого Иэнага из Исикавы.

— Как же, как же, отменная красотка…

Раздался высокий металлический звук — это разом засмеялись оба собеседника. Смех престарелых астматиков напоминал собачий лай. Когда они наконец ушли, Кадзама закурил еще одну сигарету. Из коридора доносится испуганный голос Ёсимуры: «Потом сделаю это, следом — то. Все расписано наперед». Ему делается грустно. Возникает ощущение deja vu, будто с ним все это уже происходило прежде; жизнь кажется ему лишенной всякого блеска; он словно преодолевает ползком бесконечные ухабы на заснеженной дороге.

Пока Такэмура произносил приветствие, Кадзама разлил шампанское по бокалам на серебряном подносе. Глядя на золотисто-прозрачный винный круг, он на какие-то мгновения даже теряет представление о перспективе. Чуть припозднившись, в зал вошел Танака и встал, дожидаясь шампанского. Он замечает, что стекла очков намокли от снега, быстро отступает на несколько шагов и протирает их носовым платком, поглядывая в сторону Кадзамы.