Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

Из-за толстых, обвисших складками щек виднелась одинокая фигурка Мицуко.

— Шоссе номер четыреста пятьдесят девять, от Кита в эти края. Был, понимаешь ли, план, укрепить бетоном склон горы.

Мицуко веером распустила по полу подол своего голубого с серебром платья и с великолепной осанкой восседала на стуле. Черные очки чуть сдвинуты книзу, на тонких сморщенных губах застыла улыбка. Она настороженно ловит каждый звук, словно ждет приглашения на танец.

— В самом деле, получился прекрасный зал. А ты небось здорово «латину» отплясываешь, а?

Толстяк в черепаховых очках похлопывает Кадзаму по руке и смеется. Передние зубы с золотыми коронками почернели от никотина. Помахав толстой пятерней, он возвращается к разговору с соседями.

А Кадзама оказывается прямо перед Мицуко. Глубокое декольте обнажает острые ключицы. На шее массивное ожерелье из горного хрусталя. В черных, явно крашеных волосах сверкает хрустальная заколка.

— Как ваши дела?

Будто отзываясь на звук его голоса, черные очки слегка приподнимаются, и ползут вверх тонкие ниточки бровей. Кадзама не сразу понимает, то ли это она неумело подкрасила губы, то ли помада чуть смазалась.

— A-а, это опять вы, молодой человек! У меня все в порядке. Все хорошо.

— Ну, если так…

— Знаете, я так люблю все это… Шорох платьев, перестук каблуков… Обожаю запах пудры и… камфары… Странно, правда? Люблю запах камфарных шариков, которыми перекладывают платья от моли!

Кадзаме неудобно стоять, наклонившись к ней, и он опускается на одно колено.

— А тут еще… да, эти танцы… понимаете, так было и пятьдесят лет назад… Нынче я слушала проповедь отца Хосе Кориеры в йокогамском храме… мы были вместе с моей младшей сестрой… стыдно сказать, но в храме мне одной лучше, спокойнее.

Свет потолочных ламп проник за темные стекла очков, и завиднелись прикрытые веками глаза. Левый, похоже, чуть приоткрылся, показался влажный зрачок, а от внешнего уголка нитяной кисточкой разбежались глубокие морщины. Слышится короткий горловой смешок, конвульсивно дергается тощая шея.

«В пору анатомию изучать», — думает Кадзама.

— От вас… приятно пахнет яйцами из горячего источника. Вы местный?

— Да.

Кадзама разглядывает перстень на среднем пальце ее левой руки. На правой тоже перстень — крупный сапфир на морщинистом пальце сверкает всеми своими гранями; его он еще в коридоре заприметил. Тыльная сторона ладони в мелких крапинках, словно в россыпи прозрачных чернильных клякс. Красивы только ее ногти без всякого лака.

— Мой муж… он умер от рака легких. Так вот, когда он курил…

Взглянув на танцующих, Кадзама замечает сияющую от счастья чету Такэмура, которая движется в танце с выражением необыкновенного счастья на лице; потом снова смотрит на руки Мицуко.

— Говорят, это запах земных недр…

— …Серы, да?

— Именно! Напомните, как вас зовут?

— Кадзама.

Кажется, она ничегошеньки не помнит. Всего-то лет на пять-шесть старше его матери, а, похоже, совсем в маразме… Правду сказать, покойная бабка Кадзамы, которая не только в лавке, но и в поле трудиться успевала, уже в шестьдесят лет страдала от старческого слабоумия, и он до сих пор с ужасом вспоминает, как в снежные дни, лепеча «судьба! судьба!» и легко вздыхая, она пригоршнями ела снег.

— Послушайте, господин… э-э, Кадзама… Мне бы хотелось съесть яйцо из горячего источника.

— Утром на завтрак я принесу вам яйца, которые сам сварю в источнике. Или вы хотите прямо сейчас?

— Вы их сами варите? Понятно… Но мне хочется сейчас… посолить, по одному… и медленно, не торопясь, съесть.

«По одному!» Он не понял, что значит «по одному», но встал со словами:

— Одну минуту, пожалуйста.

Когда он вернулся в зал, звучала мелодия «Кумпарситы», движения танцоров сделались более энергичными. Толкая перед собой тележку, он пробрался вдоль стены, издали поглядывая на Мицуко, которая продолжала с благопристойным видом восседать на стуле. Она походила на куклу-старуху, изготовленную талантливым мастером из Европы. Скрестила ноги в плотных чулках, пальцы сложенных рук едва подрагивают в такт мелодии танго.

— Простите, что так долго.

Мицуко подняла голову.

— Вот, прошу вас, яйца из источника.

— Яйца… какие яйца? Зачем?

— Вы же хотели попробовать…

Уголки ее рта приподнимаются, точно сведенные судорогой, она застывает на несколько мгновений, потом на черной поверхности очков вдруг искривляются, подрагивая, отблески ярких лампочек — она смеется.

— Хотела? Я? Так и сказала? Может и правда. С возрастом, знаете ли, ужасные вещи происходят. Все забываю. Память ничего не держит. Меня обмануть проще простого. Сестра называет меня muerto del angel… Впрочем, сестра ли?.. Может, какой-то мужчина? Да, именно так… Конечно, мужчина… Его убили в предместье, он-то и говорил, что я — ангел. Где же это происходило? Я вам наскучила, простите… Говорите, яйца из источника? Они мне нравятся. Когда бываю в Хаконэ, всегда их ем. Правда, они для здоровья вредны…

Кадзама собрался было заметить, что яйца из здешнего источника Миноя называют «яйца тысячелетней жизни», но промолчал.

— Хотите нарежу, чтобы есть было удобнее?

— Нет-нет, благодарю вас. Дайте-ка салфетку! Боюсь платье испачкать. Оно для меня, кажется, слишком яркое. Какое-то чересчур красное, да? С детства мне цвет камелии не к лицу. Лучше бы с розовой ниткой…

Перед Кадзамой маячит лиф голубого с серебром платья, под которым кожа Мицуко — иссохшая, белесая, сморщенная — туго обтянула тощие ребра; два убогих холмика напоминают о былом бюсте. На такое и смотреть-то без жалости невозможно; и он отводит взгляд.

Время для нее совершенно распалось. Она услаждала мужчин, сходивших на причал йокогамского порта Хоммоку… Кадзама так и не понял, была ли хоть крупица правды в той подслушанной им сортирной болтовне, но прошлое у нее явно путается с настоящим. А соображает ли она, где сейчас находится? Размышляя об этом, он облупил яичную скорлупу. Сомнений нет, ангелом ее называл тот мужчина, которого убили где-то в предместье.

— Прошу вас, — Кадзама вложил ей в руку влажное полотенце, а на коленях расстелил салфетку. Когда он дотронулся до ее руки, Мицуко, принявшая его прикосновение за приглашение к танцу, собралась встать со стула. У него буквально горло перехватило.

«Старушонка, похоже, не прочь потанцевать. Даром, что слепая. Танцевать. Танцевать. Танцевать. Ну и пусть себе потанцует. Давай-давай, бабка, пляши!»

— Вот, пожалуйста, яйцо из источника. Уже без скорлупы.

Он держал яйцо сверху, прихватив его пальцами правой руки, и эта рука напомнила ему скрюченную куриную ногу.

— Ох, яйца ведь и вправду вредны для здоровья… У меня ведь диабет. А как началось воспаление сетчатки — стала терять зрение…