Макc Гурин - Псевдо

Божийдаров упал, киношно перекатился под лавку, в процессе чего автоматически пристрелил бессмертного автора «Воскресения». Упала на красный бульварный песок николаевская голова, покатилась неловко и юркнула в канализационый люк.

Но наш храбрый милиционер снова вскочил, снова выстрелил в воздух, побежал вперед, и когда пущенная умелым ртом бузина уже почти настигла его, спрыгнул вслед за классической головой в колодец и исчез из поля зрения преследователей.

Внизу, под бульваром, естественно, было темно, и голова спустя всего каких-то три минуты уже начала разлагаться. Поэтому Божийдаров двигался, зажав пальцами нос.

Под ногами хлюпала какая-то зловонная жижа, то и дело раздавались предсмертные всписки мышей, раздавленных милицейской ногой.

Божийдаров вспотел, и, главным образом, промокли от пота трусы. Это было особенно мерзко.

Почему, от кого убегал этот святой человек? Потому, что за ним гнались, потому что была погоня? Нет. Отнюдь. Он один знал ответ…

И двигался он внутри зловонных коммуникаций, вспоминал свою жену Лизу и сына Антошку. Вспоминал. Улыбнулся, вспомнив свою годовалую племянницу Машеньку и свою сестру Милу. Потом улыбнулся опять — вспомнил о Максиме Скворцове, и затем стал улыбаться уже безо всякого повода.

Коммуникационная система… города впечатляла. Время же уже потеряло структурность. Божийдаров теперь не мог сосчитать даже до десяти. Мысли его были ему непонятны, слов своих, специально произносимых громко и медленно, он не слышал. Казалось, он движется уже дней девятнадцать…

Он запутался в этой Коммуникации, давно потеряв счет длинным скользким туннелям, бесконечным ответвлениям и бесчисленным поворотам, совершенным им в темноте.

Коммуникация поглотила его, словно огромная доисторическая зверюга, рыба-кит, чудо-юдо, гигантский конёк-горбунок. Страшный холодный зверь Молох проглотил Божийдарочку и не заметил того. Холодная тёмная пасть разверзлась, чтобы принять его, и незаметно захлопнулась навсегда…

Это был Лабиринт. Минотавр уже почуял запах будущей жертвы. Сладко и лениво засосало под ложечкой.

Ира, Ира, Ира, Ира, Ира, Ира, Ира…

Знаешь что, Кошеверов, Муратова здесь не при чём. Я и без неё всегда любил повторять слова, фразы, страницы, любови и прочее. Повторение — мать ученья, а я педагог. И в соответственном институте учился.

«Пагода». Наверно, всё к лучшему. Но поражает, насколько похоже. Если бы музыканты Другого оркестра были более аморфны, вряд ли отыскалась бы разница между нами. Между Оркестром и «Пагодой». Между мной и Андреем Гарсией.

Очень хороший человек Мэо… Такой безысходно талантливый. Как положено. Как нам положили всем с прибором большим.

Мы такие все больные и добрые. Ёб нашу мать. (Милая Ева, прости. Прощевай. Прощевай и поминай, как звали. Кого? У Адамки спроси.)

Я устал. «Псевдо» мне надоел. Живучая падла! «Псевдо», сыночек мой, не пора ли тебе умирать?

Я не могу ни о чём говорить. Я не понимаю, давно не понимаю, что у меня в голове. Мне непонятны мысли мои, неясен механизм их возникновения, не укладывается в голове ничего. Все полки забиты и одновременно пусты.

Ещё в десятом классе я открыл у себя в голове колодец. Бездонный, узкий, мягкий, сладостный и метафизический, словно пизда. Сначала колодец был невелик в диаметре, а внутри головы простиралась бескрайняя вольная степь, посреди коей колодец, собственно, и находился. А потом поехало, понеслось, берег скрылся из виду… У башки моей своего рода половая жизнь началась.

Колодец-пизда стремительно стал расширяться, расти, растягиваться, наконец. Окончательное воздействие на эту япону дыру оказали сложные роды моей Симфонии № 1. Не обошлось без разрывов и уже не срослось…

Исчезла вольная степь в моей голове несчастной. Исчезла со всеми своими дикими ордами, шатрами, войнами, народами, городами. Всё поглотила дыра. Совсем охуел мой колодец. Опизденел. Не стало ничего в моей голове, кроме колодезной чёрной дыры. Всё развивается, однако, по своим законам, и ныне дыра уже начинает сжиматься.

Мне иногда кажется, что под рыжими волосами уж и нет ни черта. Положишь ладонь на макушку и провалишься в пустоту, упадет туда, упал уже туда весь мой мир и канул в темную воду…

Тут-то как раз алёнкины рыцари и подбежали к злополучному люку, куда спрыгнул минуту назад Теодоров. Они спустились вовнутрь, и через время, как сквозь микрофон, прозвучало: «Там никого нет», — сказали в один голос трое посланных на разведку. «Значит можно войти», — заключила Елена (Но не вошла. До сих пор не вошла. Что же ты, Ленушка?) и добавила: «Все могут быть свободны!..»

Ольга Владимировна, читали ли что-либо подобное Вы? Если скажете «да», попадёте в ловушку. Если скажете «нет»… Господи, что же делать-то мне? Попался я, рыженький дурачок.

«…Борис, а Борис! Обидели юродивого. Отняли копеичку…»

Богородица-дева пальцы Господа в рот, тянет, тянет пальцы его, охваченные антоновым огнём. Мересьев. Машенька и медведь.

А о «Весне священной» дети мои написали так: « Плыл лебедь по воде. И вдруг медведь начал пугать лебедя. Лебедь испугался и взлетел на небо. А потом медведь побежал за ним, но не догнал. И тогда медведь начал бить себя по телу ».

Во время путча 1993-го года я сидел как-то в аудитории № 9 Московского Педагогического Университета и чистосердечно гнал искреннюю свою хуйню:

«…Выебать женщину мне неинтересно по сути дела, то есть можно, конечно, но это уже бывало со мной, и теперь я не люблю, когда это является основным. Ничтожно малы стимулы к тому, чтобы трахнуть кого-то. Честно говоря, руки мои в хорошей форме.

А вот уснуть рядом со странно любимым доверчивым существом, охранять его, а на самом деле, находясь под защитой её сладкого сна, прижаться, прижаться, прижать к себе, спрятаться у неё на груди, а утром снова сделать её маленькой девочкой — это, пожалуй, то, чего хотелось бы, когда мне плохо.

А когда у меня руки мои (онанистические) такие штуки начинают выделывать с фортепьяно, что дух захватывает; да, да, руки мои, послушные воле Творца (здесь и далее под Творцом я подразумеваю, конечно, себя самого), тогда нет, женщины мне не нужны, а хочется делать, делать, делать, добиться чего-нибудь, но потом вдруг обуревает жгучее желание поделиться оной творческой радостью с Любимой, а её-то и нет. Но я так возбуждён, что говорю про себя: «Ну и хуй с тобой, неведомая мне Дева! Хуй с тобой, хуй с тем, что тебя нет!»

И так счастлив я тогда: хожу по квартире — не могу остановиться, снова поиграю так впечатлившую меня новую темку собственного сочинения, снова хожу, а рожа у меня уже вся красная почему-то, уши горят. Ужас — что делается!

А тут приходят музыканты из Другого Оркестра. Я им играю, а они говорят: «Ничего. Нормально. Клёво. Классно. Сделаем». или «Говно!» или «что это за «ёб-твою-мать» такая?!»