Макс Гурин - Новые праздники

Впрочем, я ничего не могу с собой поделать. Это есть то, что я ненавижу в жизни и в женщинах. Они, девочки, могут сколь угодно много пиздеть о романтизьме, но только романтизьма для них — это когда вы — животное. Они себя охуительно чувствуют, когда все по схеме «Красавица и чудовище». Я ненавижу это все. Я вообще ненавижу животных, хотя когда они умирают, мне их жальче, чем людей.

Таким образом, первый раз Папа показал мне, что я говно, ещё в девяностом году. Я никогда не забуду эту безысходку, когда тебе хуево, но ты решительно не понимаешь, чем ты виноват, и чем бы можно было загладить несуществующую вину перед Всевышнею Злюкой.

Мою тогдашнюю жизненную ситуацию иллюстрирует простой эпизод из жизни дуловской собачки по кличке Тёпа. Мы как-то раз гуляли, а этот барбос, идя на длинном поводке, несколько раз обошел вокруг фонарного столба. Через несколько кругов дело, естественно, застопорилось. Но Дулов, блядь, хозяин настойчивый! Он минут пять, чтоб не соврать, ждал, пока Тёпа сообразит, что не нужно дергаться вперед, а нужно, напротив, начать разматываться, путем движения в обратную сторону. Как вы понимаете, Дулов так ни хуя и не дождался.

Вот и Господь от меня тоже все никак не дождется. С другой стороны, он сам виноват, что хочет от меня, чтоб я был равен ему по уму. Я же, блядь, всего лишь человекообразный кобель. Мне не дано. Да у меня и Небесный Папа — дурак. Наследственность, понимаете ли.

Потом у нас с Милой все наладилось, и мы с ней, как, извините, дай бог каждому. Может теперь вам понятно, почему я и сейчас за ритуальную дефлорацию? Что называется, такие раны до конца не заживают. И можете себе представить, как я занудливо загрустил, когда по некоторым фишкам понял, что моя будущая вторая жена тоже ещё нуждается в моем оперативном вмешательстве.

Короче говоря, вся моя жизнь проходила в постоянном извлечении глубоких выводов из всевозможной околосексуальной хуйни. Искусство тоже, блядь! Будь проклят тот номер журнала «Юность», в котором я познакомился в один миг с Ниной Искренко, Александром Еременко, Бунимовичем и другими. Я подумал, что ой, блядь, какой кайф! Как же это все здорово! Можно и без рифмы стихи писать! Ебена матрена! Недаром, думал старшеклассник Скворцов, все всегда одно и то же, и лишь форма различна. Была бы, блядь, глубина чувства!

Так я постепенно и попался в прокрустово ложе «серьезного» искусства, целью которого, как мне кажется на сегодняшний день, на самом деле является просто взъебать всему миру мозги. Это, как в дурацком пошлом анекдоте, охуячить мир трубой по голове и отъебать, пока он ещё тепленький. Это омерзительно!

Но тогда я так не думал. Я думал, что есть некая абсолютная дорога на пути к духовному совершенствованию индивидуально каждого, и через личный опыт отдельных индивидов, к совершенствованию человеческого духа в целом. И вот я думал, что надо идти через бурю и тропический ливень, через Гоби и Хинган, через боль утрат и радость сиюминутных приобретений, за тридевять земель, за семь морей, блядь, идти, идти, идти к своему Нравственному Идеалу.

Человеческий Дух! УУУУУУУУУУУУУуууууууууууууууууу! Ебеный матриархат! Бог! УУУУУУУууууууууу! История и культура! Цивилизация и искусство! Джеймс Джойс и Марсель Пруст! Саша Соколов и Эдик Апельсинкин! Хлебников и Маяковский! Лотман и Бахтин! Дереда и Барт! Якобсон и хуй знает кто ещё! Мы наш, мы новый, блядь, построим!!! Вот так я жил, начиная лет с тринадцати, с небольшими лирическими отступлениями, но в рамках, ебтыть, метатекста.

Осознание того, что ВСЕ БЕСМЫСЛЕННО, пришло ко мне холодной зимою тысяча девятьсот девяносто третьего года, на пороге собственного двадцатилетия. Я очень отчетливо помню, как это случилось. Я ехал из Бирюлево, от Вовы с Сережей, ибо Другой Оркестр к этому времени уже активно работал над тем же, над чем ранее мне приходилось трудиться в одиночестве. В тот, первый год нашего существования, мы усердно пытались если и не найти Абсолют, то по крайней мере синтезировать его в своей творческой лаборатории.

Так вот, я ехал домой и обостренно охуевал от тревожных предчувствий, что ещё несколько минут — и я все пойму про этот ебаный мир. Так оно и случилось: когда я вошёл в свой подъезд и начал подниматься по лестнице, я внезапно понял, что если я сейчас не исчезну с такой-то, блядь, хуйней в своей шибко творческой голове с лица многорешной земли, то это, блядь, полный пиздец всем Абсолютам на корню. В общем, как видите, чувство моё описанию никакому не поддается, потому что пытаясь его, чувство, описать, я вижу, что получается только какая-то беспомощная чепуха. Но это было. Я был уверен, что я сейчас растворюсь в пространстве, но ещё более я был уверен в том, что этого не произойдет. В этом, блядь, и весь ужас! Вы поймите! Постарайтесь хотя бы!

Нет! Решительно нет никакого предназначения ни у каких предметов, будь они хотя бы четырежды люди или звери, моря или океаны, небо или лес! Все просто так! Всё-всё! И все, блядь, мыслишки и прочая поебень — тоже просто так! И Христос просто так был, чтоб обнадежить слабых духом. Он, Христос, — просто красный командир, который, блядь, повел всех в божественную атаку, но только-то и успел, что вскрикнуть «За Родину!», погрозить Хаосу своим маленьким пистолетиком, и тут же упал, подкошенный фашистской пулеметной очередью. Но перед этим он, Христос, так трогательно, срываясь на фальцет, орал всякие перформативные речи, что у солдатиков в изрядных количествах выработался адреналин, и они понеслись, блядь, в атаку, даже не заметив, что комиссара убили, и каждый из них в пылу битвы уже по нескольку раз нечаянно наступил ему на уже неживое, с застывшей гримасой самоотверженности, лицо. Такая вот хуйня!..

Вова понял все это через год, после меня, и я не стал ему ставить в упрек, что прошлой зимой он столь радостно надо мной потешался. Подумаешь, блядь, с кем не бывает? (Риторический вопрос, бля.)

Впрочем, конечно, все это понималось мною и раньше, но это не было чувством. Спустя полгода Жестокий Папа подослал мне в качестве второй Единственной Возлюбленной столь глубоко верующую в него Святую Елену. Я не оценил всей глубины его, папиного, самопожертвования. В том и кошмар, что живя рядом с Ленкой, я будто не с ней сожительствовал, а на повышенных тонах вел дискуссию с Господом. Теперь наоборот. Прости меня, Ленушка. А твое мнение, Господи… Как бы я хотел, чтобы оно перестало меня интересовать. Как бы я этого хотел…

Все четыре года существования Другого Оркестра я представлял себе смысл своего и нашего музыкального творчества в том, чтобы создавать так называемое в физике «поверхностное натяжение» на говёной жидкости бесмысленной человеческой жизни. Отсюда и склонность к минимализму, само существование какового представлялось мне обусловленным открытой мной аксиомой, что всё — говно, и всё всегда одно и то же. Как и откуда все это вытекает — мне объяснять невъебенно лень, но можете быть уверены, что у меня все логично на ваш манер.