Макс Гурин - Новые праздники

Я ненавижу вас, простолюдины, ибо только простолюдины становились бизнесменами в тот период, и только потом люди, рожденные для Великого, попадая в этот засраный вашим бизнесовым пахучим дерьмом мир, вынуждены стали принимать ваши правила, подчиняться законам, придуманным ничтожествами. Я ненавижу вас!

Будь проклят натюрморт! Ибо это был первый жанр продажного искусства. Лишь еле заметные завитки мастерски срезанной лимонной шкурки, свисающие с этих ломящихся под жирной капиталистической снедью огромных дубовых столов, ещё напоминали некоторое время узкому кругу посвященных в ставшее опасным знание о былом и когда-то Великом Искусстве.

Да, конечно, мастера различных искусств всегда получали деньги за свой талант, но это было нормально и правильно, ибо простолюдины ОБЯЗАНЫ содержать поэтов, музыкантов, художников хотя бы лишь для того, чтобы не превратиться из людей обратно в животных, ибо только мы, люди искусства, способны напоминать этим обнаглевшим людишкам, кто они есть. И только мы, интеллигенция, по-моему способны ещё верить, что и у этих уродов тоже есть ещё хоть какое-то подобие души, в то время, как сами они ебали в рот свои души, не понимая, что лишь несколько шагов отделяют их от окончательного превращения в свиней. Тут, кстати, спасибо охаянной мною ранее семиотике! Ведь только она помогает видеть в этих людях своих сестер и братьев, несмотря на то, что на первый взгляд трудно найти даже хоть что-нибудь общее.

Долой буржуев! Они виноваты ещё и в том, что Искусство раскололось на элитарное и на попс. Так не было ранее. Никогда так не было ранее. Были народные песни, были народные площадные фарсы и прочее, но то ещё не был попс. Это просто было милое, доброе, бесшабашное и доступное всем искусство. И только, когда эти выблядки-капиталисты заняли власть, художники были вынуждены начать торговать душой. Это и было начало попсы! Потому я и назвал натюрморт первым попсовым жанром! Да, именно «натюрморт» в духе «малых голлландцев» с этими жизнеутверждающими столами и скромным, как бы извиняющимся, лэйблом элитарности в лице свисающей лимонной кожуры… Ненавижу!

Эти ничтожества не нуждались в мире, мыслимом как часть вселенной. Им, буржуинам, не упал на хуй Коперник, Галилей, Джордано Бруно, Птолемей и весь античный и средневековый космос. Они ебали в рот всю эту Вселенную. Они хотели, и им это конечно же удалось, превратить весь мир в огромный дубовый стол со жлобской и жирной, пробивающей на животную похоть хавкой! Они нашли себе Абсолют и навязали его всем. Они, как в черную дыру, всосали вместе с этой ебанной жирной хавкой все галактики, все звезды, всю множественность обитаемых миров в свои ненасытные желудки, и утопили всю предшествующую историю в плещущемся у них внутри и ещё непереваренном вине и конечно пиве! Потом, нажравшись и напившись, эти жирные свиньи захотели иных удовольствий. Они повалили на свой дубовый стол бедную мою девочку-Вселенную и понятно что с ней, с принцессой, проделали. А после… после моей девочке, безучастной уже ко всему, выдали какие-то грязные тряпки взамен уничтоженной на ней королевской одежды, и она стала покорно прислуживать этим гнидам, с каждым днем все окончательней забывая о своей многообещающей юности, которой суждено было перерасти в столь несоответствующую задаткам буржуазную зрелость.

Мне, мастеру бинарных оппозиций, довольно сложно четко классифицировать свое внутренне состояние, в каковом пребывал я весною девяносто шестого года. То ли мне как всегда было хорошо, то ли так же, как и всегда, было плохо.

Мы в составе прежнего Другого Оркестра за единственным исключением Иры Добридень репетировали музыку в столь несвойственном нам ранее жанре популярных шлягеров с женским вокалом. Не мне судить, были ли эти шлягеры собственно шлягерами, но в сравнении с нашей «Гаммой ля минор» или с «Вацлавом» — они были ими несомненно.

Добридень же отсутствовала потому, что во-первых, виолончель ея в этих новых музычках явно не уперлась на хуй. На хуй, казалось бы, уперлись ее более женские, нежели чем вокальные данные, но мы решили сначала подготовить «фанеру», а потом уже начать вгружать нашего Зубрика. До «потом» дело едва не дошло, но когда почти дошло, выяснилось, что решение о передачи вокальных полномочий Ире было слишком уж радикальным и, вследствие этого, несоответствующим эстетике новой для нас, но всем известной попсовой вокально-инструментальной музыки.

Уже стало ясно, что с Сережей мы окончательно несовместимы в музыкальной деятельности; уже понимал я, что Мэо органически неспособен делать что-либо систематически и целеустремленно; уже не надеялся я, что Вова, оставшись в коллективе наедине со мной и испытывая при этом почти отеческое влияние Сережи почти во всех сферах своей почти жизни, не будет долго играть со мной, потому что я, дескать, его подавляю, что бы я при этом ни делал и ни говорил. Это у Вовы фишка такая, что его все подавляют, а он хороший, как белая кисонька.

Уже стало ясно, что нужно искать настоящую девочку-вокалистку, которая к тому же ещё бы и врубалась во все, а не была бы листиком, хотя и опиздинительно обаятельным и привлекательным.

Одновременно со всеми этими обстоятельствами, не было ясно, следует ли вообще заниматься мне музыкой какой бы то ни было, но не потому что какой-то там Дулов считает, что в литературе я более талантлив, а по совокупности тех личных и жизненных обстоятельств, по которым если уж музыкой не заниматься, так уж вообще не заниматься творчеством, а тихо свалить, как я вам уже докладывал, и не производить там ничего кроме всяких крылечек, беседочек, лавочек, верстачков для своего же непосредственно бытового пользования.

Поначалу, хотя эти новые для меня девичьи песни и дарили мне несказанную радость как в момент сочинения, так и на этапах дальнейшей реализации, я смертельно боялся себе в этом признаться. И даже когда признался, то постоянно пытался как-то скомпрометировать собственных детищ в глазах Мэо и Вовы, чувствуя, что они все-таки ни хуя не понимают того, что я имею в виду под своей жизнью вообще. Кроме того, я страшно боялся серьезного отношения к делу, потому что мне искренне не хотелось потерять тот кайф, который вошёл в мою истерзанную душу после того, как я сочинил первую попсовую свою песню «За моря и реки», и вместо этого почти чувственного кайфа опять погрузиться в выворачивающее тебя наизнанку дерьмо авангардного и псевдоглубокого мироощущения. Потом мне казалось что жизнь — сука, дерьмо и задница, и чем менее серьезно ты будешь относиться к делу, тем быстрее эта гадина тебе все вынесет на золотом подносе. Я боялся, смертельно боялся, что эти песни станут для меня так же важны, как и все то, что я делал в Другом Оркестре, с ужасом подозревая, что это неизбежно будет именно так, и иногда пугаясь от одномоментных ещё тогда прозрений, что песни эти — они и есть моя блядская душа, а не этот гребаный авангард.