Макс Гурин - Новые праздники

Сразу хочу оговориться! Не подумайте, что это означает, что просто мне всегда попса и песня была ближе, чем «серьезное» творчество, и я просто в Другом Оркестре не своим делом занимался. Отнюдь нет. Я просто охуительно много знаю, а чувствую в одну душу столько, что на целый народ бы хватило. Я действительно теперь уже однозначно считаю, что песня — это, блядь, и есть музыка. Те, кто выслушивают в музыке всякие навороты и фишки — просто мозгом ее, музыку, слушают, а не душонкой. Так вы тогда лучше уж книжки читайте и смотрите кино. И в авангарде я люблю и любил всегда не мозги тупые ваши, а сердце, душу, эмоции. Это когда просто кайф и все.

Кстати, наверно, как раз поэтому Шнитке мне всегда недоделанным виделся в сравнении с Шостаковичем тем же. А в альтернативном роке то же самое все. Тем, кто чувствовать спешит — «Аукцыон», а интеллектуалам, блядь, псевдо — «Вежливый отказ» какой-нибудь. Ебать красным новореволюционным конем все эти блядские ваши мозги! В самые ваши головы, которые вы считаете, очевидно, самой главной частью своих рахитичных тел, вас ебать!

Одним словом, вся наша команда, состоящая в то время из Мэо, Вовы и меня, развалилась, потому что все мудаки, и я в том числе. Мне всегда мешает что-то жить в полную силу. Иначе говоря, нет никаких сомнений, что по праву рождения я обладаю несколько большими правами, чем окружающие меня люди. Но… я вырос в такой мудацкой семье, что почему-то всегда стесняюсь пользоваться тем, что принадлежит мне по праву. Мало того, что по праву рождения, как я уже говорил, так я и пота немало пролил, и потому ещё более прав теперь имею. Но чем больше прав, тем больше проблем. Всю свою жизнь вместо того, чтоб навязывать, зная, что в этом мире все равно все по моему будет, я развожу демократию и даю постоянную фору. Бесконечно даю я фору всему этому миру. А зачем? Все я только испортил себе из-за этого. И с женщинами так всегда, и друзья превращаются в не-друзей, потому что на энергетическом уровне всем понятно, что я никакой не хороший, а просто фору даю, зная, что я сильнее. Некоторые очень удивятся, прочитав это моё признание, но, согласитесь, что ничем иным все то, что вы чувствовали рядом со мной на энергетическом уровне, иначе и не объяснить.

Я даю фору всему миру всю жизнь. Он так привык пользоваться моими вещами как своими, так привык управлять теми областями, которые я на время ему уступил, потому что любил его и думал: ах, какой он хороший; у него нет, а у меня ведь много — дай-ка я с ним поделюсь! И так я делился всю мою жизнь. До такой степени доделился, что теперь нет у меня ни хуя, а мир, которому все отдал по детской любвеобильности, искренне считает, что даже то немногое, что себе я оставил — и то слишком жирно для меня будет. Да ты охуел! Это, блядь, мои игрушки в твоей песочнице! Мне неприятно говорить тебе, что ты мне кругом должен, но Папа ещё не велел мне все оставить тебе и сдохнуть, а чтобы жить, мне придется взять часть моих же игрушек себе! Если ты не отдашь мне их так, то я вынужден буду взять их силой. Ты, милый друг, охуел! Это было мое, а тебе дано было на время и из добрых чувств, а ты что-то очень быстро решил, что это твое было всегда, и что я теперь у тебя чего-то отнять хочу, плохой такой. Давай-ка, Мир, ну, хорошо, (опять моя непростительная любовь к людям!) давай пока только часть тех игрушек, что я дал тебе на время поиграть! Видишь ли, они очень нужны мне, потому что без них я умру, не исполнив завета Папы. Если ты не отдашь мне их, я тебе дам пизды! Можешь не сомневаться, что у тебя в борьбе со мной нет никаких шансов, ибо Бог на моей стороне. И да будет тебе, Мир, известно, что только он один сильнее меня. (Хотя и очень намного.)

Поэтому и развалился Другой Оркестр. Потому что я был очень хороший, а вокруг меня были обычные, хотя и тоже очень хорошие, люди. Вы не сердитесь на меня, пожалуйста. Поймите, что я не виноват в этом. Я не виноват, что я Папин Сын и Внук. Я не виноват в этом.

И почему я должен извиняться перед вами, если вы люди, одержимые гордыней! Я, наоборот, хочу быть ничтожней и незаметней. Мне стыдно, что я не такой, как вы. Я всегда ощущаю себя голым и беззащитным перед лицом ваших настоящих человеческих лиц. Всю жизнь мир давал мне почувствовать, что я — это одно, а все остальное — совсем другое. Мне было стыдно. Мне было страшно. Я был ребенком, и мне было трудно. Я, как это свойственно моим литературным предшественникам, стремился слиться с этим говном и тупостью, каковые являл собой окружающий мир. Я всегда интуитивно чувствовал себя больше, чем все то, что меня окружало с первого дня моей жизни. Я чувствовал, что остальные дети и даже взрослые люди тоже чувствуют, что я как-то охуительно не вписываюсь в их вполне себе милый мирок. Дети же интуитивно чувствовали, что я все-таки скорей всего больше и хотели меня сделать меньше. В детском саду все девочки слушали меня, открыв свои ещё нетронутые ротики. Они все время искали возможности покачаться со мной на качелях и попиздеть в меру детских представлений о мире как институте Семьи и Брака. Со мной было весело и очень энергетично, хотя в том возрасте ещё никто не был обижен энергией. Мы с одной девочкой по имени Маша Эпштейн рассуждали об ужасах атомной войны и бредили всякими историями. Качели были для нас самолетом, на котором мы облетали весь мир и так далее. Улетали на хуй мы с Машей Эпштейн из этого детского сада. ещё там была у меня очень милая подружка по имени Оля, фамилии которой я не помню теперь.

А мальчики всегда хотели, блядь, самоутвердиться, по определению будучи при этом ничтожествами, хотя я, конечно, заранее за все извиняюсь. Мальчики всегда хотели мне дать пизды, собираясь для этого в стаи. Я не испытывал к ним ничего, кроме непонимания. У меня были в жизни другие интересы. Мне не было понятно, какое удовольствие можно получать, прожигая жизнь, как эти глупые маленькие ублюдки, хотя в то время я ещё не был так на них зол и не был так испорчен, чтоб идентифицировать их со словом «ублюдки», какового слова я тогда ещё и не знал.

Завидев меня, стая этих нормальных, необиженных животным началом детей, с боевым кличем в виде моей фамилии, устремлялась ко мне, чтобы свалить меня с ног и извалять в снегу. Я убегал от них с почти ясно осознаваемым ощущением, что эта ёбаная сука мир опять норовит заставить меня жить по его примитивным законам.

Я знал, что мне-крепышу, а тогда я был крепышом, который умел в влезать на несколько метров по вертикальному шесту в свои четыре года и чуть ли не подтягиваться на руках (ах, куда все это делось), ничего не стоит дать главарю этих малолетних выблядков Вовке Трошину в самые зубы или ещё куда-нибудь, но я убегал от них, чтобы не портить этим уебищам праздник. Кстати, в знаковой системе того четырёх-пятилетнего детства, Маша Эпштейн в скором времени сделала не что иное, как ушла от меня к этому Трошину и с чисто женской жестокостью ее непосредственности объяснила мне, что я, мол, неправ, и что Вовка — пиздец как хорош, оказывается. Такие дела.