Макс Гурин - Новые праздники

К тому же, все-таки, если быть честным, а я думаю, что с тобой мне лучше быть честным, все-таки все, что я пишу в течение последних лет, начиная с «Псевдо» — это все-таки осознанная опозиция тому, что ты мне прислала. Я искренне хочу другого в мире, в искусстве и в себе самом. То есть, это, конечно, в том случае, если вообще имеет смысл заставлять себя вновь чего-то хотеть, поскольку душа моя последнее время чего-то уже ничего не хочет, кроме отдохновения, которого я при этом все ещё никак не заслужу. Может я его вообще никогда не заслужу. Я не знаю. Я скучаю по тебе. Хотя этого нельзя говорить, потому что нет шансов. В сущности, мы уже почти полтора года ничего друг о друге не знаем, и даже когда говорим по телефону, заняты только тем, чтобы произвести друг на друга какое-то впечатление, а точнее, чтобы его как раз не произвести.

Может, я ошибаюсь. Я, вообще, наверно, рожден, чтобы ошибаться. А может и нет. Я все-таки до сих пор не понимаю, потому что нет указаний в эмоционально-чувственной сфере, безнадежно ли все или это так затянулся испытательный срок.

Не знаю.

Ваня Марковский, которого я тебе посылаю, мне очень дорог и как человек и вообще. Гавриловский цикл «Поль и Анна» по-моему тоже хорош. Но ты знаешь, по-моему то, что ты назвала в прошлый раз незрелостью — это в большинстве случаев все-таки жизненная и эстетическая позиция, поскольку отдельные люди, которых ты мне прислала показались мне чудовищно инфантильными по сравнению даже с Данилой Давыдовым. Уж даже начинаешь думать, не легла ли где-то между 68-м и 75-м годами рождения черта между поколениями.

Наверно, все же легла. Но с другой стороны, она легла, только если брать это сраное искусство, которое я, по-моему, не люблю чем дальше, тем больше, а в других сферах, на службе у которых это искусство стоит (и не наоборот!) границ никаких не бывает.

Кажется мне, что когда Даниле будет столько же лет, сколько Лапинскому, он никогда не напишет такого «велосипеда», о которых, если помнишь, мы с тобой в свое время беседовали у тебя дома.

Если что, не сердись на меня. Я не хотел никого обидеть. И вообще, тебе обо мне все же известно более, чем кому бы то ни было.

P.S. Если будет презентация в Киеве, позови меня пожалуйста. По-моему, я это вполне заслужил. Что касается твоего там присутствия или неприсутствия, то вообще-то главному редактору как-то неприлично не посетить презентацию собственного своего детища. Конечно, это тоже все обряды и не более того, но в рамках общепринятой обрядовой системы это так же странно, хотя и, в принципе, допустимо (отчего ж нет, если «можно все — вопрос как») как и отсуствие живых родителей на официальной свадьбе детей. (Во всяком случае, если с ними это происходит впервые.)

Пока.

Твой Макс.

И опять привет!

Я опять чего-то не то тебе написал вчера ночью. Я не знаю, как написать то. Если бы знал, мы наверное уже давно были бы вместе. Но я не знаю, что и как надо говорить, чтобы соответствовать твоей системе координат. Интуитивно мне кажется, что нужно просто говорить то, что я думаю и считаю на самом деле. То, что я говорю окружающим меня дорогим мне людям.

Я вспомнил. Я хотел поговорить с тобой о новой форме. Когда я тут сегодня ходил за сигаретами, у меня очень красиво получилось все тебе изложить, но теперь я уже не помню ни строчки из этого весьма аккуратно сложенного мною текста.

Но смысл был, грубо говоря, в том, что все так по-дурацки выходит (в смысле — нет коммуникации) потому, что те составляющие живого человеческого обаяния, которое столь действенны при живом человеческом общении, отсутствуют в присланных текстах (за редким исключением) на уровне стиля. Иначе сказать, мне кажется, что если трудиться на благо создания новой знаковой стилистической системы, которая позволит передать то, что в столь больших количествах присутствует и успешно работает при непосредственном личном контакте, то это будет НОВОЕ. То самое вечное НОВОЕ, благодаря погоне за которым и меняются стили в искусстве. В этом и есть развитие. В поиске соответствий живой и непосредственной жизни. По-моему, так было всегда.

То есть, существуют два варианта творчества: культово-мистический, в котором форма всегда более догматична вследствие того, что во все времена как только кто-то изобретал новый мистический язык, тут же возникал институт жречества, который в течение двух-трех, а то и в первом же поколении, превращался в бюрократическую структуру, препятствующую дальнейшему развитию языка; и творчество, как форма общения. На самом деле все, конечно же, ещё глубже и сложнее.

В целостных культурных системах античности мы находим следы того, о чем я сказал выше, в строгой иерархии жанров, которая присутствует и в эпоху классицизма в Европе, который, как ты знаешь, вполне осознанно культивировал античный способ мировосприятия. Об этом много есть у Лосева, хотя все и без него понятно.

В средневековье эта дихотомия выражена в противостоянии монастырской литературы аскетизма и светской ветви, именуемой также «литературой ереси», куда входили такие жанры, как средневековый фарс и т. д. (надо вспоминать). На границе этих двух течений стояла так называемая Куртуазия со всем ее комплексом рыцарей и Прекрасных Дам.

Революция в этой области конечно связана с такими именами, как Франсуа Вийон, который впервые пытается пародировать куртуазную и аскетическую эстетику, то есть использует методы типично постмодернистские. Постмодернизм — это ведь вообще чепуха. Потому что в какой-то степени можно назвать одним из первых русских постмодернистов А. Пушкина, который вполне осознанно строит собственную эстетическую концепцию на материале предшествующей литературы. Это все вообще большая проблема. Чтобы выработать собственное мнение по этому поводу, нужно искать где-то в районе философии таких понятий, как аллюзия, цитата, реминисценция и любимая кузьминская рефлексия. Следует особо отметить Рабле. Но это уже другая эпоха. В литературоведении все это именуют «гуманистическим реализмом» и в философском плане связывают с волной нового «эпикурейства», охватившем Западную Европу в эпоху Ренессанса.

Короче говоря, зачем я все это тебе пишу, я не понимаю. Наверное, чтобы самому кое-что вспомнить и в очередной раз предпринять безнадежную попытку разложить все по полочкам.

Одним словом, все это хорошо, но двадцатый век — это вам не хер собачий, и об этом даже начинать писать в жанре письма глупо.

Возвращаясь к своей мысли о новой форме, хочу сказать, что по-моему, литература нашего времени очень быстро и резко меняется в свою обычную сторону: в сторону большего соответствия реальности. Недаром Константин Вагинов писал в своем «Свистонове», что литература — это исключительно попытка загробного существования, постоянное строительство «того» света. А такое творение предусматривает более пристальное изучение реальности, чтобы образ и подобие действительно были таковыми.