Макс Гурин - Повесть о Микки-Маусе

— Ну хорошо, — я решил во что бы то ни стало не терять самообладания, хотя возможно со стороны это и выглядело немного абсурдно, если не сказать сильнее, для человека, который только что превратился в кучу жёлтой осенней листвы, да ещё и посреди зимы, — ну хорошо… допустим, я — теперь жёлтые осенние листья, но может вы, Максим Юрьевич, будете так любезны хоть напоследок и хотя бы напомните мне, на каком дереве мы, листья, прежде росли?

— Некогда на этом месте рос старый и добрый дуб по кличке Сатанаил, — сообщил мне Максим Юрьевич, — По всей видимости, вы росли либо на нём, либо… на каких-то соседних деревьях…

— Ну вот… полагаю, ты и сам всё видишь… Мне уже трудно тут к этому что-то ещё добавить. — сказал я Микки-Маусу, когда всё во Вселенной повторилось ещё где-то сорок раз и наконец кончилось немного иначе, чем во всех предыдущих случаях.

— Ты про листья что ли? — спросил он меня таким тоном, будто вообще делает мне одолжение, слушая мой ответ на свой же вопрос.

— Ну да… — согласился я.

— А знаешь, почему на сей раз ты не стал перегоноем, как это всегда происходило ранее после того, как Сатанаил превращал тебя в ворох осенних листьев посреди холодной зимы? Ведь это было его ветвей дело; надеюсь, ты понимаешь! — заговорщицки подмигнул мне Микки.

— Ну-ка? — изобразил я заинтересованность, истратив на это очередное проявление собственной вежливости примерно половину всех оставшихся у меня жизненных сил.

— Это очень просто! — с готовностью принялся он мне объяснять (что у него вообще в голове, подумалось мне ещё, только что изображал безразличие, а тут вдруг так оживился!) — В этот раз тебе удалось избежать столь печальной участи потому, что данное мироздание в области людского речевого языка базируется на иных представлениях о том, какие фонетические сочетания хороши и благозвучны, а какие уродливы и неприятны на слух. Вот эти вот все бесконечно повторяющиеся алефы прежних миров признаны, мягко говоря, некузявыми. Что бы то ни было веское в теперешней Вселенной вообще несовместимо с фонемой «а»! Понимаешь?..

— Пока, признаться, не очень…

— Смотри сюда, это очень просто! — и Микки схватил мою руку, перевернул её ладонью вверх и принялся водить по ней языком, продолжая тихонько пришепётывать, — Гордый дуб больше не может называться Сатанаилом. Это более некузяво. И в этом-то всё и дело, вся соль и вся фишка. То, что раньше называлось Сатанаилом теперь называется… Цуццикерсцем, а коль это так, то ты, оставаясь Максом, неуязвим для него! Но только пока ты — Макс! — и он, погрозив мне пальцем, продолжил, — Таковы, понимаешь, законы сложения и взаимодействия Небесных Фонем; если Сатанаил называется Цуццикерсц, то Макс Гурин может чувствовать себя в абсолютной безопасности! Но только в том случае, если он действительно Макс. Ты, кстати, действительно Макс? — походя решил он уточнить.

— Уж что-что, а это-то так! — ответствовал я, — Я действительно рождён в день одноимённого святого, 29-го января.

— Это хорошо, — похвалил Микки-Маус, — а документы об этом имеются?

— Паспорт, свидетельство о рождении, водительские права… — с гордостью перечислил я.

— Неплохо… Неплохо… — задумчиво проговорил Микки-Маус, — Неплохо… — повторил он опять, — Тогда Цуццикерсц нам не страшен! Знаешь что, пойдём-ка со мной! — он схватил меня за другую руку и потащил за собой куда-то на чёрный двор…

Я так и знал, что всё будет именно так. Жопой, как говорится, чувствовал. Это ведь только в предыдущие сорок раз всё было искажено и изгажено до такой степени, что наказывалось только Добро. Теперь, в сорок первом, адовы круги завершились, и, значит, рано или поздно придётся отвечать за свои поступки… Да, рано или поздно — это-то я понимал, но только почему-то не думал, что это случится так скоро.

— То есть, ты хотел сказать «рано»? — переспросил Микки-Маус.

— Ну да… Пусть так…

— Нет, милый мой. Это не рано и не поздно. Как раз в самый раз! — воскликнул он и легонько подтолкнул меня к… Ней.

О да, из темноты арки, соединяющей сквер близ церкви Большого Вознесения и один из чёрных дворов неприятного московского центра, на меня выступила именно она, Шевцова Ольга Велимировна в белой шубе из морского котика-альбиноса…

Она двинулась на меня, а Микки ещё и подтолкнул меня к ней — так что мы, в общем, непреднамеренно обнялись. Обнялись, казалось, случайно — так, просто, чтобы друг друга удержать от падения, уберечь друг друга от случайного столкновения мужского и женского лбов — но совершенно неожиданно для себя самого я вдруг не растерялся и просунул её в рот свой язык, то есть, как сказали бы в прежних мирах, поцеловал её в губы. Поначалу, так сказать, в губы рта, если быть совсем точным, чтобы, в свою очередь, не возбуждать кривотолков и не давать поводов к разночтениям.

— Я вижу, мой друг, фауст-метеорит не причинил тебе никакого вреда! Что ж, пожалуй, я этому рада. Ну ты и пройдоха, мой друг… — она ласково улыбнулась.

Я молча смотрел на неё и ждал приговора.

— Видишь ли, я давно хотела задать тебе пару вопросов. Скажу больше, я и послала за тобой Микки-Мауса. С некоторых пор он — мой должник. Да, ты прав, мой друг, настало время платить по счетам, время отвечать за свои слова. Не думаю, чтоб ты был особо удивлён. Я всегда считала тебя одним из самых своих способных учеников, а понимание того, что за всё надо расплачиваться — это и вовсе много проще всего того, к чему мы с тобой приходили в процессе наших занятий.

— Оля, ты сказала, что с некоторых пор Микки-Маус — твой должник. Может, ты сперва объяснишь, что ты имела в виду? — с трудом держа себя в руках, точнее, не выпуская из своих объятий Ольгу, спросил я.

— Я скажу тебе, не спеши. Но сначала ты ответь мне на мои вопросы. Сейчас держать ответ твой черёд!

— Хорошо. Спрашивай. — был вынужден согласиться я. Тем более, что Микки-Маус давно уже недвусмысленно наставил на меня совершенно недекоративный обрез, несмотря на то, что приклад его и был раскрашен под «хохлому».

Ольга высвободилась из моих объятий, отошла на пару шагов назад, расстегнула свою белую шубу, приложила правую руку к низу живота и сказала:

— Я бы хотела знать, в общем и целом, какие произведения ты включил в свой курс литературы, когда работал учителем, и в каком ключе и кому конкретно ты их преподавал?..

Я снова подошёл к ней вплотную, изо всех сил изображая полное презрение к наставленному на меня обрезу, медленно-медленно коснулся ладонью внутренней поверхности её правого бедра, и рука моя, постепенно увеличивая давление, так же медленно поползла под тёмно-бордовой Ольгиной юбкой всё выше и выше. Одновременно, так же неспеша, я начал и свой рассказ: