Джессика Дюрлахер - Дочь

Быть может, в красоте человека есть некий секрет, делающий ее непохожей на ту красоту, которую мы находим в искусстве, архитектуре, пейзажах? Или мы всегда считаем красивым лишь то, что узнаем?

Мои собственные подруги быстро становились для меня невидимками. В застиранных рубашках, непричесанные, они появлялись за завтраком, коротали тихие вечера на диване перед телевизором, и я с трудом мог припомнить, как они выглядят. Я их просто не видел.

Готовясь предстать перед миром — с одинаково гладкой кожей, накрашенными губами и подведенными глазами, — они снова становятся теми красавицами, которых я знал когда-то. Чужие лица. Светящиеся чужой новизной. Лица, в которых поражает сочетание бренности с вечностью. Красиво. Но почему?

Все это пронеслось в мозгу в тот миг, когда я увидел ее фото.

Сабина.

Ее лицо колоссального размера, прикрепленное к стенке, разделяющей стенды. Глаза — каждый размером с мою голову, огромный нос, вернее, темная тень его; чуть приоткрытый, невероятно сексуальный рот. Зубы блестят. Щеки слегка обозначены контуром, поднимающимся вверх от подбородка. Почти незаметная косметика сделала ее лицо более выразительным, а линия скул стала заметнее. Она совсем не постарела, только стала нежнее.

Лицо ее казалось совершенным. Помещенное в один ряд с другими, оно выделялось поразительной красотой. Чудесное, ни на кого не похожее лицо, от вида которого у меня защемило сердце. Я долго на нее смотрел. Я не мог не смотреть на нее.

Но фото нисколько не приблизило ее ко мне, наоборот, сделало еще недоступнее. Она была здесь не для меня, не для меня повесили здесь ее фотографию. Я мог подойти поближе и сколько угодно рассматривать ее лицо, но этот огромный портрет поднимал ее на недосягаемую высоту, хотя рядом висело множество других, тоже очень больших портретов.

Оно оставалось переменчивым, как и раньше. Ни у одной из известных мне женщин не было такого удивительного лица. Иногда она бывала жутко красивой; иногда незаметной, почти уродливой, неопрятной, сутулой; ее хотелось стукнуть как следует, чтобы заставить восстать и обрести новую силу.

Конечно, я никогда не стал бы ее бить, мне это не свойственно. Но в решающие моменты я хранил молчание. И это было жестокостью.

Она не восставала против меня. Она сама себя высмеивала, она пыталась разговорить меня. Ей надо было совсем немного, «что-то приятное», не важно что.

— Скажи же что нибудь!

И в ответ — мой невидящий взгляд.

Ее кожа, такая белая, почти просвечивающаяся, очень чувствительная. Если она уставала, или злилась, или была неуверена в себе, лицо ее шло пятнами, и она становилась жалкой, словно выросла в лишенном солнца, нищем гетто, где ею все пренебрегали. Она могла необыкновенно расцветать — или блекнуть; и — тогда — трудно было определить ее возраст. Ее тонкое лицо менялось в зависимости от состояния и желания жить. Худея, она напоминала птицу с сонными глазами на бледном, затуманенном лице; а если хоть немного набирала вес, то становилась румяной и суетливой и казалась слишком толстой. Но чаще всего она была нежной, мечтательной и утонченной; большие, выразительные глаза сияли, а тело было изящным и очень пропорционально сложенным.

Разглядывая ее лицо, я всегда пытался понять ее. Но ни разу не смог. Кто она, на кого похожа, что делало ее красивой, кроме больших глаз и длинных бровей? Что она была за человек? Выражало ли ее лицо то, чем она была? Понятия не имею.

Одно я знал точно, Сабина это мне много раз говорила: она никогда не перестанет меня любить. Никогда. Это давало мне такую свободу, что я обнаглел. В то время я все еще считал, что не слишком сильно люблю ее. Слабое оправдание, к тому же это не было правдой.

А теперь она еще и книгу опубликовала! (Всего лишь книгу фотографий, но…) Увидев этот огромный портрет, я вдруг почувствовал, что она снова, незаметно и мучительно, проникает в меня, словно вирус болезни, дождавшийся момента, когда организм потеряет способность сопротивляться.

Первым ощущением было — как будто у меня что-то украли, и я не могу поверить этому. Должно быть, я плохо искал. Она где-то здесь. Она все еще была в моем доме, только я не мог ее видеть.

Это должно быть… шутка?

— В Фордене нет никаких Эдельштайнов, — противным голосом ответила телефонная справочная. Но они жили там? Что Сабина говорила? Ее папа давал уроки в средней школе. Какая школа, по какому предмету? История? Голландский? Классические языки?

Почему я не был хоть чуть-чуть любопытнее? Или я плохо слушал? Почему?

Почему я никогда не обращал внимания на ее рассказы?

Зита! Зита, подруга Сабины. Она тоже работала в Доме Анны Франк. Я позвонил в музей. Там меня знали.

— Привет Макс, тебе нужна Сабина? Ты разве не знаешь, что она сегодня не работает?

— Мне нужна Зита.

— Все ушли домой, Макс, а Зиты вообще сегодня не было.

— Вы не знаете ее телефона?

— Мы вообще-то не даем телефоны, и тебе это известно.

— У меня срочное дело, дайте мне, пожалуйста, ее телефон.

— Что нибудь случилось? Сабина заболела? Или вы поссорились?

— Будьте добры, пожалуйста, дайте мне телефон Зиты.

— Дом Анны Франк — не справочная для ссорящихся влюбленных, Макс.

— Пожалуйста. Будьте добры, пожалуйста, дайте мне ее телефон.

Это была уже мольба, и секретарша ее услышала. Поколебалась. И дала мне телефон.

Зита не брала трубку. Я оставил путаное сообщение на автоответчике.

Бывала ли Сабина у своих родителей? Кажется, два раза за последний год. Она часто звонила матери, жаловалась на свою жизнь и спрашивала, что ей делать. И правильно ли она поступила, выбрав фотоакадемию. Неопределенное нытье по телефону раздражало меня, я чувствовал себя лишним.

Судя по телефонным счетам, она старалась звонить, когда меня не было дома.

Я не интересовался этим, но то, как спокойно, тоном старшей сестры она разговаривала, давало основания думать, что ее мать — особа истеричная. Сабина вела себя с ней очень терпеливо. О маме она почти никогда не рассказывала, зато беспрестанно говорила об отце, мистическом и голубоглазом, о его неизгладимой травме, о том, как он понимает добро и зло. Казалось, она и сама не сознавала, что общается с мамой гораздо больше. Как будто что-то мешало ей общаться с отцом.

Однажды она показала мне фотографию своих родителей. Красивая пара. Ее мама, темноволосая и сильная, как Сабина, и почти такая же красивая. На фотографии она была еще довольно молодой, не старше сорока.

Почему мы никогда не были у нее дома? Почему я позволял ей проявлять внимание к моим родителям? Может быть, я был недостаточно добр к ней? Или не показывал, насколько она мне нравится? Может быть, я был ленив?