Клаудиу Агиар - Возвращение Эмануэла

Последнее рассмешило меня. И чтобы не выглядело так, что смех вызывает лично он, я произнес несколько раз: выдумки Минас-Жерайс! Минас-Жерайс!

Эта фраза, кажется, как-то по-особому подействовала на него. Явно оттаяв, он стал рассказывать о себе, начав с самого раннего детства, прошедшего в Минас-Жерайс. По его словам, ему хотелось стать инженером, но оказался в интернате семинарии, так как отец решил сделать из него священника.

— Представь себе, я — и вдруг священник, возносящий молитвы во славу святых и святош, наставляющий юношей. Забавно! Я и до сих пор помню, как один из семинарских наставников, взявший попечительство надо мной в первые дни, со временем стал для меня в интернате вместо отца. Он ласкал меня, целовал, обнимал, усаживал на свои толстые колени и укачивал перед сном, рассказывая разные истории, как будто бы я был его собственным ребенком. Одна из его историй у меня всегда вызывала слезы. Она была о жизни Святой Терезы, которая в возрасте четырех или пяти лет убежала из дома в лес. Когда родители ее нашли и спросили, почему она так поступила, она ответила: «…чтобы меня съели волки или леопард». Она хотела провести жизнь так, чтобы потом взойти на небо, и была готова ради этого быть растерзанной дикими зверями.

Возможно потому, что моя голова была и без того переполнена всякими загадочными и необъяснимыми историями, каждый раз, слушая как толстый падре рассказывал мне об этом, я засыпал. А проснувшись, обнаруживал себя в своей постели. Наверняка он относил меня туда на руках.

Поскольку я считался вспыльчивым, трудным ребенком, то спал один, отдельно от других в небольшой комнате, которая, как теперь думаю, была кельей. Причиной было то, что отец наговорил обо мне много всякого вздора. Он таким образом хотел лишь объяснить, почему отдает меня в семинарию, но, видимо, пересолил, и даже священник возмутился и чуть было не отказал ему. Не понимаю, почему я почувствовал, что этот священник относится ко мне иначе, чем мой родитель. Такой нежности, теплоты и любви, не было в моем отце. Матери я не знал, — она умерла при моем рождении.

В одну из холодных ночей, как эта, Эмануэл, мне приснилось, что свирепый волк или лев, кто его знает, преследует меня в дремучем лесу. Я бежал изо всех сил, стараясь уйти от этого жестокого преследователя, но волк все же меня догонял. Мешали огромные стволы деревьев. Иногда на пути попадались заросли лиан, в которых я запутывался, как в паутине. Наступил момент, когда стало понятно, что спасения нет, волк в последнем прыжке открыл пасть, готовый схватить меня и тут же сожрать. И вдруг, как в житиях святых, появился ангел, вставший между мной и волком, и изготовился к бою. Ангел в руке держал копье с огненным наконечником. Он замахнулся, нацелившись прямо в волчью морду. Раздался страшный вой, и хищник начал понемногу отставать. Я в ужасе продолжал наблюдать, как разворачивается этот грозный сон. Вдруг, как если бы наступило пробуждение, вой прекратился, исчез и раненый волк, а я стал искать моего спасителя, чудесного ангела. Как по волшебству, он превратился в толстого священника, того самого, который рассказывал мне разные истории. И тогда я почувствовал, что засыпаю, что мне тепло и охватила приятная истома. Я ощущал прикосновения к своему лицу, к груди, и этого было достаточно, чтобы вызвать дрожь во всем теле. Моя дубинка пришла в состояние эрекции, потому что я был достаточно зрелым, и ангельское или божественное блаженство полностью овладело мной. И я начал медленно покачиваться на постели — вверх и вниз, не отдавая себе отчета, происходит ли все это во сне или наяву.

Удовольствие стало еще более сильным, и меня бросило в жар. Член, напрягшийся до предела, как будто бы вставили во что-то мягкое, теплое, влажное, гладкое. Я никогда не думал, что такое возможно и был на грани обморока от остроты переживаемых ощущений. Если смерть можно почувствовать, то я думаю, что это будет очень похожее переживание. Размеренное скольжение внутри гладкой поверхности, обхватывающей мою дубинку, вдруг вернуло к реальности, и я проснулся. Открыв глаза, первое, что увидел в темноте, были неясные очертания огромного тела, бившегося в конвульсиях. Прикосновения ко мне были легкими, человек предпринимал все усилия, чтобы не совершить грубого движения.

Испугавшись еще больше, я подумал, что продолжаю спать. Но нет, это не был сон. Я не спал и беспомощно лежа на матрасе, оказался совершенно неспособен дать отпор насилию. Невозможно было сопротивляться тому таинственному нечто, доставлявшему мне наслаждение, ранее не ведомое. И я снова закрыл глаза, испытывая самый настоящий экстаз. Инстинктивно я вытягивал руки вверх, пока не схватился за какой-то круглый притиснувшийся ко мне обрубок, напоминающий шляпного болвана. Для меня он был спасительным обломком доски, последней соломинкой, уцелевшей в океане удовольствия. Только позже, когда пришла усталость, я понял, что это была голова, так как почувствовал колючесть волос и то, как губы жадно целовали мои плечи, а зубы, не смыкаясь до конца, осторожно, но настойчиво покусывали кожу, то ниже, то выше, поднимаясь по шее к лицу. Знакомый запах одеколона не оставлял сомнений, что это был тот самый толстый падре, который столько раз относил меня в постель на своих руках.

Мертвый от стыда, я зажмурился и, обессиленный, упал на кровать. Он отпустил меня, поцеловал на прощанье и неуклюжими шагами вышел из комнаты. Утром я был совершенно разбит и остался лежать в постели, как если бы тяжело заболел. Он сам принес мне в комнату еду и лекарства, заботливый и встревоженный моим состоянием.

На следующую ночь, вспоминая об ангеле, я хотел, чтобы пришел толстый падре. Когда все уже спали, дверь открылась и он осторожно вошел, ступая на цыпочках. Охваченный вожделением, он сел в изголовье кровати и засунул руку под одеяло. И я, делая вид, что сплю, почувствовал прикосновение его теплой, нервной и мягкой руки к моему члену, уже твердому и беспокойному. Потом я отдался наслаждению или, говоря словами святого писания, которыми изъяснялся падре, греху. Попав, в силу обстоятельств, в зависимость от него, я долго не мог освободиться.

Блондин говорил, не отрывая глаз от воды, течение которой было так же неуловимо, как бег секунд, ускользавших в вечность посреди ночи. А мне хотелось, чтобы он поскорее закончил свою грустную исповедь. Какое мне дело до того, как он развлекался в бытность семинаристом? Я раскаивался в том, что вышел на воздух. Спать еще не хотелось, и я боялся, что в любое мгновение Блондин может проявить свою агрессивность. Всякий раз, когда я вспоминал о Жануарии или о старике Кастру, безотчетная дрожь пробегала по моей спине. Идеальным было бы, чтобы он пошел спать, закончив рассказывать о своем прошлом. Если то, что происходило теперь в настоящем, внушало мне страх, что же говорить о будущем, начинавшемся у того моста, затерянного среди безлюдья.