Михаил Гиголашвили - Тайнопись

— Что вы сравниваете, Ксаверий Вениаминович? — засмеялся я. — У вас другая специфика труда!.. Кстати, знаете, как на комсомольском собрании ругают Наташу за то, что она стала валютной проституткой?.. «И как же тебе не стыдно, Наташа?! И мать у тебя — заслуженная учительница, и отец — стахановец, и дедушка — ворошиловский стрелок, и бабушка — ветеран труда, а ты стала валютной проституткой, путаной. Как это могло случиться?..» Наташа разводит руками: «Я и сама не знаю… Наверно, мне просто повезло…»

— Ужасно, ужасно! — вскричал академик. — До последнего времени я еще верил, надеялся, но теперь — уже нет!.. Вряд ли всё наладится само собой. Чудес не бывает. И скатерти-самобранки тоже. Страна в руках неучей и махинаторов. Её раскрадут по кускам. Был Сталин — им не нравилось. Теперь Зюганова желают!.. Это же уму непостижимо! Сталин — и Зюганов!.. Такой декаданс дорого обойдется России и миру. Те были — крепость! Четко знали, что делали! Всё держали под контролем! Неправильно, разумеется, делали, — поправился он, — но не крали хотя бы и не бесчинствовали, как эти!.. Когда ставишь эксперимент — не обойтись без ошибок. Великие велики и в своих ошибках! Вы думаете, это легко — руководить такой империей? Да еще в изоляции, в осаде?.. Они хоть руководили системно, а эти и этого не могут!.. Ах, но не будем об этом. Поговорим лучше о вас. Чем вы тут занимаетесь?.. У вас по-прежнему часы? — спросил он, протирая толстенные линзы и поглядывая на меня близоруко-кроткими глазами.

— Часов кот наплакал. Надо бы постоянное место где-нибудь на кафедре искать, да положение ухудшается с каждым днем. Интерес к России падает. Все боятся иметь с ней дело.

— Да, быстро разнюхали, что к чему, — сказал он растерянно.

— Вот именно. К тому же славистикой тут могут заниматься или богачи, у которых всё есть, или нищие, кому нечего терять или ничего не надо.

— Я понимаю. Я спрошу у моего немецкого профессора, как у него с местами. Чем черт не шутит? Может, и найдется для вас полставочки. Кстати, я давно не встречал ваших статей. Почему?

— А я давно их не писал. Надоело обгладывать мертвецов. Свежатинки захотелось.

— Да, мне говорили, что вы пишите какую-то голую прозу. Что сие значит?

— Чтоб словам быть тесно, а мыслям просторно, — уклончиво ответил я.

— Может быть, прочтете что-нибудь?

— Увольте. После вчерашнего голова трещит.

— А все-таки?.. Мне интересно.

Я допил кружку, приложил руку ко лбу и прочел:

— «Похмелье. В теле — лом. В мышцах — стон. В ушах — звон. В мозгу — крен. Сердце трепещет. Печень вздыхает. Легкие сникли. Колени сводит. Виски мерзнут. Череп идет трещинами. Желчный пузырь ноет. Желудок пышет. А простата звучно укоряет горящий геморрой, как будто он, невинно виноватый, не есть продукт борьбы с собой…»

— Что-что? — обеспокоенно уставился он на меня. — Вам так плохо?

— Как мне может быть хорошо? Разве вообще может быть хорошо?.. Если прозаику хорошо, то для прозы это очень плохо. Впрочем, любой писака по определению уже существо безнравственное…

— Это что за новости? Как это так?

— «Прозаик, по завету дедушки Мичурина, не должен ждать милостей от природы. Он должен брать их сам — подслушивать, подсматривать, вскрывать чужие письма, заглядывать в замочные скважины, совать нос в чужие дела, копаться в грязном белье, ворошить мусор возле изб и хат, вынюхивать, высматривать, выслеживать… Он обречен на антимораль, если он хочет знать истину, а не правду».

Прочитав это, я честными глазами посмотрел на него.

— Постойте! — вдруг всполошился академик, — Это вы просто… говорите?.. Или уже читаете?.. О, хитрец! Вы морочите мне голову! Вы меня разыгрываете! Это вы читали свою голую прозу! — он погрозил мне пальцем.

— Я вас просто развлекаю, — махнул я рукой. — Поза прозы просит дозы.

— А раньше вы писали?

— Не принимайте всерьез — это только средство не сойти с ума, — сказал я, чувствуя, как пиво прорастает во мне тем ячменным зерном, которое умерло, но дает всходы. — Тут через многое пришлось пройти. Тут я повзрослел. Разве есть проза без опыта быта? «Писатель без опыта подобен семимесячному недоноску — уже жив, дышит, кричит, скулит, но еще не готов жить. Пока ему место в инкубаторе жизни. Потом, в молодости, писатели пишут о том, что было. В зрелости — что могло бы быть. А в старости — о том, чего уже быть не может. Правды от них не дождешься. Любой писатель — лгун: он лжет природе, перевирая ее реалии, лжет читателю, рассказывая только то, что хочет рассказать, выдавая желаемое за действительное и выбрасывая за борт всё остальное. Он расставляет акценты, как ему вздумается, и вытаскивает на свет только те типы (и тех типов), которые кажутся ему главными, но не есть таковые. Проповедует то, что считает истиной, а не то, что является ею на самом деле. Но странно: чем он больше лгун и врун — тем больше его любят люди!..»

— Это мне понравилось, — кивнул академик, допивая свое пиво. — Это правда. Я подозреваю, что поэты — лгуны еще больше.

— Может быть, выйдем? Собор ведь ждет, — сказал я, повинуясь воображению, в котором замаячила чекушка дешевого коньяка «Chantre», продаваемого во всех ларьках. — Не хотите ли мороженого?

— Что вы, с моим горлом?.. Однако вы меня рассмешили вашей голой прозой! Последний вопрос — существует это всё на бумаге, или только так, устно, как… ммм… у Сократа?.. Могли бы вы дать мне экземпляр? Здесь вы что-нибудь публиковали? Вам за это платят?

— Да вы шутите, что ли? Кто будет платить? Мне за труды платит только Создатель, — туманно отозвался я. — Он не очень щедр, тащит мордой по камням и лужам, но от смерти пока спасает. Но всё равно: в последнее время я стал замечать, что жить во сне стало интересней, чем наяву, — признался я.

— Опасный симптом! — серьезно хмыкнул он.

— Знаю. — Поискав глазами Серегу-кельнера, я дал ему знак, что хочу расплатиться, но он только махнул рукой: «Потома! Идите!» Мы покинули пивную.

Собор внезапно вырос в великана, когда мы вдруг вышли на него из — за поворота. Не верилось, что тут обошлось только человечьими силами — так громаден скелет его балок, так мощны блестящие от копоти стены, так массивны пятнистые, словно руки стариков, колонны. Два шпиля, догоняя друг друга, тянутся ввысь, а туристы, задрав головы, ведут вечный спор, равны ли они.

Акробаты кувыркаются на ковре среди толпы. Дальше фокусник в чалме пускает клубы дыма. Под деревьями меланхолично сидят хиппи с крашеными хохлами в окружении собак, мешков и баулов. Они дымят травкой и вяло клянчат мелочь.

Академик испугался было их, но, взглянув на собор, позабыл обо всем на свете.

— Боже!.. Это нечто нечеловеческое… Жуткое… Как это вообще возможно?.. — бормотал он, вперившись в гиганта. — С пирамидами можно сравнить. А вы знаете, сфинкс в Египте так противно щерится, что на него просто страшно смотреть, я даже боялся!.. — вдруг вспомнил он. — Это глупые французы иссекли его картечью, и теперь он щербат, как в оспе… Боже правый, а это что?.. Живое существо?.. Никогда бы не поверил! — указал он палкой на белую фигуру, которая, подобно статуе на постаменте, недвижно стояла в плотном кругу зевак.