Марлен Хаусхофер - Стена

В горах я ничего не записывала. Календарь, правда, с собой прихватила и по привычке вычеркивала день за днем, но не отметила даже таких событий, как сенокос. Тем не менее то время я хорошо помню и писать о нем мне легко. Запахи лета, грозы и сияющие звездами вечера я не забуду никогда.

В первый мой день в горах я сидела после обеда на скамейке перед хижиной и грелась на солнышке. Беллу привязала к колышку. Бычок никогда не уходил далеко от матери. А уже неделю спустя я отказалась от этих предосторожностей. Белла была славным уравновешенным существом и не доставляла мне никаких хлопот, сынок же ее был тогда счастливым, веселым теленком. Он рос и крепчал на глазах, а имени ему я так и не придумала. Разумеется, есть целая куча имен для быков, но они мне все не нравились и звучали как-то пошло. К тому же он уже привык, что его зовут Бычком, и ходил за мной, как большая собака. Так я это и оставила, а позднее мне уже не приходило в голову дать ему другое имя. Он был беззлобным доверчивым созданием, а жизнь считал — я это ясно видела — одним большим удовольствием. Я и сейчас радуюсь тому, что у Бычка было такое счастливое детство. Никогда он не слышал худого слова, никогда его не били и не обижали, он вволю сосал мать, ел нежные альпийские травы, а ночью спал у теплого материнского бока. Лучшей жизни маленькому бычку и пожелать нельзя, хотя бы некоторое время ему жилось хорошо. Родись он в другое время, да в долине, давно попал бы к мяснику.

Спустя неделю, проведенную за работой в доме и хлеву и за сбором валежника, я решила немного оглядеться. Хижина стояла в широкой зеленой котловине меж двух крутых скалистых склонов, взобраться на них я не могла — горные тропы мне заказаны, у меня сразу начинается головокружение. Я вновь сходила туда, откуда открывался дальний вид, и все осмотрела в бинокль. Нигде ни дымка, дороги по-прежнему мертвы. Собственно, дороги уже трудно было разглядеть. Верно, стали зарастать. Попыталась сориентироваться по автомобильной карте Гуго. Я нахожусь на северной оконечности вытянутого горного массива, уходящего на юго-восток. Обе долины, ведущие в предгорья Альп, я уже исследовала, да в одной из них я живу. Как далеко свободен путь на юго-восток, я никогда не узнаю. Я ведь не могу надолго отлучаться из дому, да и вообще такой переход может оказаться опасным даже с Луксом. Если катастрофа не захватила весь массив, то свободны лишь охотничьи участки, которые сдавались в аренду и, соответственно, были закрыты для посторонних, в ином случае именно первого мая там оказалось бы множество отдыхающих, и они давно наткнулись бы на меня. Я часами изучала склоны и долины, лежащие передо мной, но не обнаружила ни следа человеческой жизни. Или стена пересекла горы, или я здесь, действительно, совсем одна. Последнее было достаточно невероятно, хотя не невозможно. Накануне праздника все лесные рабочие были, скорее всего, дома. К тому же мне стало казаться, что на моем участке все время появляются олени, которых я прежде никогда не видела. Раньше мне все олени казались одинаковыми, но за год я научилась отличать своих оленей от чужих. Откуда-нибудь они да берутся. По меньшей мере часть гор должна остаться свободной. На известняковых скалах иногда замечала серн, но их было немного — давала о себе знать распространившаяся болезнь.

Я решила поразведать ближние окрестности и нашла спуск к сосняку, на который могла отважиться. Если выйти в шесть, после ранней дойки, то можно уйти часа на четыре в глубь гор и все же вернуться засветло. В такие дни я привязывала Беллу и Бычка к колышкам, однако страх за них повсюду преследовал меня. Я проникала в совершенно незнакомые места, нашла несколько домиков егерей и лесорубов, в которых было кое-что полезное. Самой счастливой находкой оказался мешочек муки, чудом оставшейся сухой. Хижина, где я ее обнаружила, стояла на удивительно солнечной прогалине, к тому же мука была заперта в шкафу. Кроме того, нашлись пачка чаю, самосад, бутылка спирта, старые газеты и заплесневелый обгрызенный мышами кусок сала — его я не взяла. Все избушки заросли кустарником и крапивой, а у нескольких протекала крыша, и они были совсем в плохом состоянии.

Было в этом что-то нереальное. В соломенных тюфяках, на которых всего год назад спали люди, шуршали мыши. Теперь они хозяйничают в старых хижинах. Они изгрызли и сожрали все припасы, что не были заперты, они обгрызли даже одежду и башмаки. И пахло мышами — неприятный острый запах, стоявший во всех домах, вытеснивший старый привычный запах мужского пота, дыма и сала. Даже Лукс, с жаром участвовавший в наших походах, грустнел, попадая в такой дом, и спешил выйти. Я не смогла заставить себя хоть раз поесть там, и наши скромные трапезы всухомятку проходили на каком-нибудь бревне, а Лукс пил из ручьев, всегда протекавших близ хижин. Очень скоро я была сыта по горло. Знала: никогда не найти мне ничего, кроме крапивы, мышиной вони да печальных холодных очагов. Драгоценную муку я рассыпала жарким безветренным днем на солнце. Хотя она и не отсырела, мне чудилось, что она слегка отдает мышами. Пролежав денек на солнце да на свежем воздухе, она стала совсем съедобной. Эта мука помогла мне протянуть до молодой картошки. Я пекла из нее на молоке и масле тонкие лепешки на железной сковороде — мой первый хлеб спустя целый год. Это был праздник; Лукс тоже вроде бы припомнил запах прежних лакомств, и, разумеется, я не смогла отправить его ни с чем.

Однажды, когда я сидела над обрывом, мне почудилось, что далеко-далеко из-за елок поднимается дым. Пришлось опустить бинокль, так вдруг задрожали руки. Справившись с собой, я снова поднесла бинокль к глазам, но все пропало. Я смотрела, пока на глаза не набежали слезы и все не слилось в зеленое пятно. Я прождала час, в последующие дни не раз приходила на то же место, но дыма больше так и не увидела. То ли мне померещилось, то ли ветер — день тогда был ветреный — прибил дым к земле. Никогда мне этого не узнать. В конце концов я с головной болью вернулась домой. Лукс, терпеливо просидевший со мной весь день, считал меня, по всей вероятности, скучной идиоткой. Ему это место вообще не нравилось, он всегда пытался увести меня оттуда куда-нибудь еще. Именно увести — мне просто не подобрать другого слова для того, чтó он делал. Он становился передо мной и теснил меня в другую сторону. Или отбегал на несколько шагов, а потом с вызовом на меня оглядывался. И так до тех пор, пока я не сдавалась или он не понимал, что это безнадежно. Может, то место не нравилось ему, потому что там он должен был сидеть тихо, я же совсем не обращала на него внимания. А может, заметил, что наблюдения в бинокль портят мне настроение. Иногда он чувствовал мое настроение прежде меня самой. Конечно же, ему бы не понравилось, что теперь я целыми днями торчу дома, но маленькой его тени больше не вести меня новыми тропами.