Джонатан Рабан - Как птички-свиристели

— Нормально.

— Вас наименование вашей профессии не смущает, нет?

— Чего?

— Ну, видите ли, «лакей» все-таки…

— Сойдет. У нас служащим биржевой опцион предоставлен, — ответил паренек и поспешно ретировался.

Говорят, Селкирк, высаженный на одном из островов архипелага Хуан-Фернандес в южной части Тихого океана, в первые недели своего одиночества вырезал на деревьях собственное имя. Том же слал электронные письма. Ректору Вашингтонского университета, редактору «Стрэйнждер», шерифу округа Кинг. Хотя акценты в каждом послании расставлялись различные, тема у всех была одна: ничего не подозревающий мистер Дженвей решил прогуляться по людной, часто посещаемой гражданами дороге (то есть «тропе») и по чистой случайности прошел недалеко от места печального происшествия — исчезновения ребенка. Никто всерьез и не предполагал, что Том беседовал с девочкой, а тем более — что он и есть похититель. Судя по всему, единственным признаком, отличавшим его от прочих пешеходов, стал зафиксированный рядом свидетелей факт курения («привычка дурная, однако пока еще преступной не считающаяся»), а также схожесть Тома с самим собой — естественно, с кем же еще. Вот за это-то мистера Дженвея и очернили в прессе, в результате им потеряна — пусть временно и с сохранением заработной платы — работа, ради которой он покинул Англию, а общественность подвергает его порицанию и позорному осмеянию. Дом осажден, семейная жизнь повержена в хаос. Переехав сюда, писал Том, будучи вдохновленным Джефферсоновским идеалом свободы и стремления к счастью, он теперь испытывает, как неотъемлемые эти права отъемлются у него, и возможно, нет надежды вновь обрести их. Мистер Дженвей — сам отец малолетнего сына, скорбящий вместе со всеми об ужасной судьбе Хэйли Топольски и охотно оказывающий всемерное посильное содействие полиции. В то же время для Тома, иммигранта, подмечающего особенности непривычной для него американской жизни, явилось потрясением открытие того, насколько непрочен каркас справедливости и порядочности, на котором, по его твердому убеждению, изначально зиждилось американское общество.

Том опасался, что выходит перебор с высокопарными цветистыми выражениями, и каждое новое письмо (от послания к посланию формулировки оттачивались) отправлялось в папку «Черновики» для дальнейшей правки. В процессе работы пришлось отвлечься на три анонимных звонка, а отлучившись в туалет, Том увидел из маленького окошка уборной новоприбывшую партию любопытных придурков.

По дороге назад в кабинет Том, поразившись упругости своих шагов, понял, как драматизм происходящего странным образом заряжает его энергией. Вопреки ожиданиям, даже близко нет тупого уныния и тоскливой безысходности, от которой опускаются руки. В крови бурлит адреналин, отчего возникает ощущение свободы, и даже стаканчик спиртного не требуется. Клавиатура зовет: надо сделать дело.

Когда Том в «Немногих» писал о войне, он часто, поддразнивая самого себя, задавался вопросом: а как, собственно, солдаты воюют ? Чистят ли зубы в силу привычки накануне сражения? Как удается им хоть немного поспать перед битвой? Если бы ему довелось воочию видеть красные всполохи ракет и разрывающиеся в воздухе бомбы, у него, вне всякого сомнения, позорно схватило бы живот, и осталось бы горе-вояке только скрючившись сидеть на корточках под кустом, тихонько скуля в ожидании роковой пули. И вместе с тем людей, робких в обычной жизни, призывают на военную службу, и некоторые возвращаются с грудью в орденах. Взять, например, преподавателя истории из Илфорда, добродушного, немного гнусавого человечка, похожего на незаметного ежика и награжденного медалью за выдающуюся отвагу, проявленную при Анцио.

А старина Уилли Уодсворт, каким образом ему дались его победы? И если уж речь зашла о смелости, как решились родители Тома с ним, еще крошкой, на руках улететь в 56-м из Будапешта? Тоже тайна, ибо каждый раз, стоило заговорить об этом, отец с матерью сразу замолкали.

Тому не случалось лично противостоять резко неблагоприятным, ставящим жизнь под угрозу условиям. Да, была родильная палата шведской больницы, где Финн появился на свет, но тогда Том исполнял роль донельзя встревоженного, изнервничавшегося зрителя. Сдача выпускных экзаменов в Сассексе? Едва ли. Летний полдень в Голден Гарденс Парк, наверное, наиболее приблизил его к экстремальной ситуации — чуть не пропал сын, — но лишь на десять минут… честно говоря, нет, даже минуты на четыре, от силы пять.

Переживаемое же Томом сейчас давало хотя бы отдаленное представление о том, каково, должно быть, приходится солдатам на войне, и он чувствовал совершенно неожиданный душевный подъем. Есть небольшое сходство со школьным спектаклем: спасительный густой слой грима скрывает тебя от присутствующих и от себя самого, можно забыть стыд и поцеловать девчонку на глазах у целого зала, заполненного родителями и учителями, или пристрелить врага — пиф-паф! — из настоящего пистолета.

Том выправил черновики, и письма полетели в киберпространство. Настоятельная потребность писать никуда не делась, он открыл файл ЧУЖЕСТРАНЦЫ. dос, с легкостью завершил начатый кусочек, воодушевленно проработав двадцать минут, и отправил его Мириам в округ Колумбия, сделав приписку, в которой просил позвонить, когда выпадет свободная минутка.

Том откупорил бутылку кристомского кюве из винограда с горы Джефферсон, смастерил омлет со спаржей и сел полдничать, захватив с собой «Процесс». Книга в последний раз читана более двадцати лет назад. Том приготовился упорно продираться через строки. Фраза «Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К.» получила уже такую известность, что действовала раздражающе, наподобие рекламной перетяжки, то и дело назойливо попадающейся на автомагистрали. Однако, одолев шесть страниц, Том уже хохотал в голос.

Когда сцену в соборе нарушило треньканье звонка у входной двери, Том не прореагировал. Треньканье повторилось, по он не отрывал глаз от страницы. Потом неизвестный гость принялся стучать. На цыпочках, в одних носках Том пробрался к выходу, опустился на корточки и приоткрыл выемку для писем. Виднелись только чьи-то мятые брюки и размытым серым пятном — шерстяной свитер, затем вместо брюк возникла пара широко раскрытых глаз.

— Извини, я совсем некстати, да? Просто с собакой гулял и случайно проходил мимо…

Том не сразу сообразил, что голос принадлежит Яну Тэтчеллу.

— А, ты с Энгельсом, тогда лучше обойди и зайдите с той стороны.

Том отворил кухонную дверь, и пес Энгельс, заметно прихрамывающий, с седеющей шерстью, запрыгнул в дом и поскакал по комнатам, по которым раньше так любил носиться — если, конечно, помнил то давно минувшее время. С момента приговора Бет «в доме, где есть маленький ребенок, собаке не место» Тэтчеллы стали приходить еще реже, чем обычно.