Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Лидке, естественно, ходу в мастерскую не было, а вот беззащитных бригадных старушек Иван там укрывал.

Таких старушек в бригаде было две. Одну звали тетя Аня, другую просто Маленькая.

Маленькая действительно была маленькой, примерно метр десять ростом и вся какая-то скрюченная, несчастная, инвалид детства. Сморщенное личико выглядывало из кулька шерстяной коричневой шали, словно ожидая от мира очередной обиды.

Тетя Аня тоже была небольшой, но головы на полторы выше Маленькой. В отличие от молчаливой Маленькой она была говорлива и кому ни попадя одними и теми же словами рассказывала, как работала в подмосковном колхозе, а потом это стало Москва и деревня их пошла под снос. Квартиру дали, а вот на пенсию нет стажа, и такая, стало быть, ей планида — в 67 лет быть сторожем.

Впрочем, и нас, студентов, Иван иногда пригревал в своей мастерской. У него там находилась такая немыслимая роскошь, как электрический чайник и рефлектор. И ничего не могло быть лучше, чем, присунув ноги к раскаленной спирали рефлектора, пить мелкими глотками крутой кипяток из обжигающего пальцы стакана и злорадно слушать, как за стенами впустую бушует февральский ветер.

Но это был редкий праздник, а в остальное время укрываться приходилось то в бытовке строителей, то в случайном закутке наваленных на складской эстакаде резиновых рулонов, то еще где — как повезет.

Прочие сторожа тоже скрывались кто где, задавая Лидке неразрешимую задачу отыскать их и водворить на место.

Один Дед — высокий, угрюмый старик за восемьдесят — никуда не прятался ни при Лидке, ни без нее. В ушанке с оторванным ухом, в полушубке, что звался у сторожей шубным пинжаком, и в валенках он неизменно «находился», то есть являл собой основной идеал бригадирши. Задубелое, почти каменное лицо его выражало равнодушие к любым вывертам погоды.

Мне казалось, что это именно о нем мимоходом упоминал в своей лагерной прозе Солженицын: «…по рукам, большим, в трещинах и черноте видать было, что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а — на тряпочку стираную». Подтверждая мое предположение, ходили слухи, что Дед немеренно сидел.

Вообще Мосгорснабсбыт, в частности его сторожевая служба, место было особенное, вроде острова погибших кораблей. Не зря на базе говорилось: «От хорошей жизни в сторожа не пойдешь». Народ здесь оседал все больше сильно потрепанный жизнью, потерпевший крушение в ней. Как ядовито заметил Сергей, еще один студент-мифист, подрабатывающий тут: «Бывшие люди!»

Стыдно сказать, но мне понравилось его определение, и, вспоминая его, мы еще долго пересмеивались с Сергеем по каждому поводу, что нам давали наши бригадники.

Мы-то не были «бывшими людьми». Мы были молоды, учились в одном из самых престижных вузов страны, в «секретном колледже МИФИ», а впереди нас ждала и вовсе замечательная жизнь: обеспеченная, в прекрасном мире физиков и физики, интересная, переполненная событиями по принципу: «Время, вперед!»

А здесь время стояло. Если что и происходило, то что-то мелкое, незначительное, однако долго обсуждаемое потом.

Так одно время длительно перемывалась история с Полковником, который, опаздывая на работу, тормознул грузовик, вскочил на подножку и дико заорал водителю: «Гони!» Ошалевший водитель погнал так, что у Полковника по дороге слетела шапка. На работу он успел, только работать без шапки не мог.

Тетя Аня Полковника осуждала:

— Он што думает: все молодой и как на войне?! Хорошо хоть твой-то, — тетя Аня кивала в мою сторону, — свою шапку ему дал, а не то в мороз с железякой-то в голове и помереть запросто. Ну, значить, не судьба.

«Твоим-то» был мой муж, с которым мы дежурили на Мосгорснабсбыте по очереди. Он мне почему-то про историю с шапкой ничего не сказал — то ли не хотел хвалить себя, то ли не придал значения.

История же имела последствия. С нее начало меняться ранее настороженное отношение к нам бригады. Самой яркой приметой этой перемены было поведение Полковника. Он вдруг на каждом дежурстве стал таскать нам фрукты. Чаще всего апельсины. Увесистые свертки с ними брать было неловко: слишком дорогие подарки при известной и повальной бедности сторожей.

— Бери, бери. Ребятенку снесешь, — раскатываясь на букве «эр», напирал Полковник. — Я их, воров, каждый раз ловлю.

Зря я переживала. Полковник апельсины не покупал. Он их добывал разбоем у пролома на овощную базу. Этой дырой в заборе пользовался не только не то Кучаев, не то Скучаев Васька. По темному времени, прогибаясь под тяжестью сумок, ныряли в пролом с овощной базы на нашу территорию несуны. По ней они следовали до другого пролома, выводящего на усеянный обрывками каучука пустырь. У проломов было хоть глаз коли, фонарные лампочки там постоянно били, отчего Иван давно махнул на них рукой. И надо было иметь недюжинное мужество, чтоб останавливать в темноте неизвестно каких людей, несущих украденное. Но без тени сомнений и колебаний Полковник выскакивал наперехват со своей сворой собак, хватал носителей апельсинов и, нещадно понося их, отбирал положенный процент. Вот эти-то, добытые корсарским набегом апельсины он и приносил нам.

Но совсем нас признали и приняли после другой истории, которая обсуждалась потом месяца два, и где я опять была ни при чем, потому что в ту ночь дежурил муж.

Было 23 февраля, промозглая оттепель и сумасшедший ветер, не выходной, но все же праздник. Бригадиром выпал однорукий Митрич, поэтому почти вся бригада обитала в сторожке, и никто не увидел, как мимо сторожки прошествовал дежурный по базе замдиректора.

Почему взбрело ему в голову тайно, без бригадира проникать на базу? Может, он то ли увидел, то ли додумался, что бригада в сторожке, и рассуждал примерно так: «вот, мол, сейчас проникну, а после им покажу, где раки зимуют!» А может, и что-то другое думал, но это осталось неизвестным.

Так или иначе, только никем не замеченный, что ему показалось даже обидным, он попал на базу и пошел вглубь ее. На одной из площадок между складами на минутку остановился, и тут оказалось, что пять громадных, косматых, зубатых, со свирепыми мордами кобелей сидят вокруг него кольцом. Он и не заметил, как они появились.

И вот длится и длится такая интересная картинка: он стоит, а они сидят вокруг и переглядываются, они сидят, а он стоит и ему страшно пошевелиться. Воет ветер, даже в зимнем, на вате, пальто пробирает до костей. Сторожей нет, и уже понятно, что не будет. Положение безысходно.

Однако замдиректора недаром пробился в начальство, мужик был решительный. Замедленно опустил руку в карман, замедленно вынул спичечный коробок, затем быстро чиркнул спичкой и сунул ее к серным головкам в коробке. Коробок фыркнул, полыхнул огнем и загорелся. И уже такой, горящий, замдиректора кинул его в собак. Псы, которые просто любопытствовали на незнакомую фигуру, прыснули в стороны и исчезли. Собственно, им хватило бы и просто махнуть рукой.