Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

— Давай подменю, — сказал Маресьев Полковнику.

— Ты что, гвардии майор! — возмутился Полковник. — У меня силенок пока хватает, — и рванул к машине так, что Николай с другой стороны пьяного едва успел за ним.

Они быстро и аккуратно уложили пьяного на заднее сиденье.

— Определили, — с облегчением выдохнул Николай.

— Спасибо, ребята. Выручили, — сказал Маресьев. — Поехал я.

На прощанье он пожал всем троим руку и уехал, а мы почему-то еще долго стояли на дощатке и смотрели ему вслед.

Ничего, собственно, не случилось, ничего особенного даже не было сказано, а на душе было удивительно празднично и светло. И раз Лидка общалась с Маресьевым, то был понятен ее воркующий в телефон голос и то, что она забыла так трепетно понимаемый ею служебный долг. Одно только смущало меня: пьяный. Он-то каким боком относился к Герою Советского Союза Маресьеву?

Об этом я спросила своих спутников.

— А он тоже Герой Советского Союза, — громыхнул Полковник. — Да еще какой Герой! Неужто ты думаешь, что Алексей Петрович бросит его замерзать подле ларька?!

Похоже, все сторожа знали историю пьющего Героя и всю смену поочередно пересказывали ее мне. Сперва рассказывали Полковник и Николай, потом тетя Аня с Маленькой, потом не то Кучаев, не то Скучаев Васька, Иван, дядя Миша Абрамов. И даже Дед что-то буркнул, правда, я не поняла что. И само слово «Герой» звучало здесь непременно уважительно, с прописной буквы. По-моему, бригада гордилась им, больше чем Маресьевым, что было для меня совершенно необъяснимо.

Особенно почему-то напирали на Звезду Героя, которая постоянно хранилась в военкомате. Во-первых, чтоб он ее не потерял по пьяному делу, или чтоб ее, во-вторых, у него не сперли, пока он беспамятно валялся у ларька, или же, в-третьих, чтоб он сам ненароком ее не пропил. Последнее у рассказывающих вызывало восторг:

— Он может!

Но по торжественным дням, по крайней мере дважды в год, на 23 февраля и 9 мая, военкомат выделял людей. Они отыскивали ветерана, приводили его в божеский вид, прикалывали на парадный мундир Звезду Героя и прочие награды. И уже в таком благообразном виде он отбывал праздники. После них Звезду снимали, и все шло заведенным чередом.

Но это все же было неприглядное нынешнее, интереснее было прошлое, а оно с трудом складывалось из отдельных, не по порядку, рассказов.

Вдруг выяснялось, что про Героя существовала книжка. Ею в школьные годы зачитывался Васька, но ни автора, ни названия не помнил.

— Отчаянный был парнюга! — восхищался он, широко раскрывая ясные голубые глаза в оторочке густющих светлых ресниц. — Косил фрицев почем зря, у него весь автомат был в зарубках.

— Да не автомат, а приклад, — поправлял Полковник.

— Сумашетчий черт, как есть сумашетчий. На кобыле немецкого начальника в машине догнал и в плен взял, — рассказывала тетя Аня. — Ему за то и Героя дали.

— Он в войну был в бороде и трубку курил, — мечтательно добавляла Маленькая.

— Ты, Ань, путаешь, — вмешивался дядя Миша Абрамов. — Ему Героя дали за высотку. Он ее один удерживал семь часов, пока наши не подошли.

А Николай восхищался другим:

— Он ведь что удумал. Север, метет в морду, не продохнуть. Он своему взводу приказал противогазы надеть и в таком виде на немецкие окопы. Так немцы без единого выстрела бежали, подумали, что газы.

Иван с Полковником сцепились по поводу рода войск, в каких служил Герой.

— Он в Скандинавии сидел разведчиком, — утверждал Полковник.

— И вовсе нет. Всем известно, что он был морским десантником, — оспаривал Иван.

— Это одно и то же в данной ситуации, — веско говорил Полковник.

Далее в споре определялось место нахождения Героя в войну, мелькали фьорды и шхеры, захват немецкого опорного пункта на мысу Крестовом под Лиинахамари, адмирал Головко и еще… и еще… И я окончательно запутывалась, о чем они спорят.

— А чего он теперь-то пьет, если такой Герой? — недоумевала я.

На меня смотрели, как на недоумка.

— А что ж таким людям еще в мирное время делать?! — вроде как удивлялся Илья Палыч, помощник бригадира. — Сама подумай.

Одна Лидка ничего не рассказывала. Она в эту смену вообще была странной: рассеянно-задумчивая, говорила невпопад, вздыхала, мимолетно улыбалась чему-то. Если б я могла представить Лидку влюбленной, то дала бы руку на отсечение, что она влюблена — не в Героя, конечно, в Маресьева, причем девичьей невесомой влюбленностью: издали, светло и бескорыстно. Но вот представить такое с Лидкой было невозможно.

— А Маресьев? — спрашивала я.

— А что Маресьев?! Правильный мужик, — поскучнев, отвечали мне.

Я не понимала их тона. Романтики им в Маресьеве не хватало, что ли? А в Герое, значит, романтики по-ихнему хватало?! Странно, но что-то меня в последнее время перестали привлекать романтические изыски!

Больше к Маресьеву не возвращались. Только почему-то в эту ночь никто не жаловался на холод и особенно не пытался спрятаться, хоть ночь выдалась гололедной и ветреной и прохватила всех изрядно.

Вернувшись утром домой, я первым делом отыскала в чемодане, набитом книгами, «Повесть о настоящем человеке». Одолевала потребность перечитать ее. Но днем времени не нашлось: сын, институт, учебные дела. Зато ночь целиком принадлежала мне.

Обгородив лампочку у кровати здоровенным «Справочником физических величин», я наконец-то уткнулась в книжку, когда-то давно подаренную отцом. И как прежде, как раньше-раньше в детстве, все пропало вокруг.

Был зимний дремотный лес, падающий в него самолет, голодный медведь и приходящий в сознание летчик.

Я хорошо помнила содержание книги, я вчера видела человека, о ком была эта книга, я все понимала, и все равно дергалось сердце, когда оскаленная звериная морда наклонялась над ним.

Но плакать я начала с другого места.

«К полудню… Алексей сумел сделать всего около тысячи пятисот шагов и устал так, что каждое новое движение доставалось ему напряжением воли. Его качало. Земля выскальзывала из-под ног. Он поминутно падал… потом поднимался и делал еще несколько шагов. Неудержимо клонило в сон. Тянуло лечь, забыться… Будь что будет! Он останавливался, цепенея и пошатываясь из стороны в сторону, затем, больно закусив губу, приводил себя в сознание и снова делал несколько шагов…»

Может быть, потому это вызывало слезы, что однажды в детстве я видела такое с моим отцом. И теперь оно складывалось вместе, роднило в чем-то отца с героем и резонансной болью отзывалось в сердце.

Но дальше сходства не было, а читать без слез я не могла.

«Тело понемногу стало отходить, но что-то случилось с ногами… Неужели всё?.. Но вдали гремела канонада. Там шел бой, там были свои… Канонада притягивала… настойчиво звала его, и он ответил на этот зов. Он поднялся на четвереньки и по-звериному пополз на восток…»