Алексей Синиярв - Блошка банюшку топила, вошка парилася

Вот тогда-то у него появилась присказка: «Чтоб труба дымила».

Большая труба.

Завод.

Хозяин.

После ПТУ, еще пацаном, Трофимыч работал слесарем на машиностроительном заводе. Две трети цехов обслуживали «оборонку».

Когда-то труба дымила в три смены, включая «черные субботы». Он помнил огромный поток людей, входящих в проходные, эту организованную силу, светлые высокие корпуса.

Сейчас от завода остались пустые цеха с выбитыми стеклами, ржавые рельсы и заросшие тротуары.

Просматривая предложения на товарной бирже, Трофимыч пару раз наткнулся на объявления о покупке «алмазных» пил для резки камня.

Пилы были нужны в Скандинавии и Аргентине, Германии и Прибалтике, на Севере и Юге.

Подвернулся человек, который знал «кому», «как» и «сколько» надо дать в банке.

И Трофимыч решился.

Степа заварил чай и включил лаптоп. Он вел компьютерный учет по всем расходным статьям: туалетная бумага, бытовая химия, перчатки, мочалки, бумажные салфетки, полотенца, веники, халаты, пиво и спиртное, посуда, постельное белье, шампунь, шампуры, мыло, и прочее, и остальное…

И при возможности обращал излишки в свою пользу.

А возможности были.

И сегодня дебит-кредит опять был в его пользу: три веника и одно полотенце можно было «зажать».

Вскоре подошла Шура. Степа с порога «обрадовал» уборщицу «колхозниками». Шура поохала, поматюгалась, набрала «вонючек», — так она называла чистящие средства, но убираться не пошла, а села на диван и стала рассказывать о дочери.

Историю Шурину все знали. И сочувствовали.

Мужа у Шуры никогда не было. А дочь у Шуры была.

Всю жизнь Шура посвятила, по-другому и не скажешь, дочери.

Работала Шура завальщицей в комбикормовом цехе, в постоянном шуме дробилок и норий, всепроникающей пыли, липкой грязи, среди вони и крыс, на продувных сквозняках. Охотно подменяла других, ходила в две смены подряд, берегла каждую заработанную копейку. Экономила на себе во всем: носила десятилетиями одно и то же пальто; обувь покупала только тогда когда старую уже не принимали в починку; штопала, подшивала и перелицовывала свою ветхую одежёнку; не знала вкусного куска. Но зато дочь закончила музыкальную школу по классу скрипки, ходила в балетный кружок и изостудию, на курсы английского и немецкого, занималась шахматами. У дочери было фигурное катание и художественная гимнастика, она пела в хоре и играла в школьных спектаклях…

Школу дочь закончила с медалью.

По какой-то случайности, или неслучайной справедливости именно ей досталась стипендия на учебу в Германии. На «архитектора» — рассказывала знакомым счастливая Шура.

Через два года дочь неожиданно вернулась.

Она не разговаривала с матерью, а если и разговаривала, то это было только «да» или «нет» на вопрос: хочет ли она поесть. Со дня приезда сидела дома, не выходя даже в магазин за хлебом, невидящим взглядом уставясь в телевизор. Что там в это время шло: новости, сериал или очередное шоу — ее не интересовало, ей было все равно. Жизнь ее остановилась, замерла, застыла.

— Ты сходил бы, может, с ней в кино, Степан, — попросила Шура. — Пропадает девка.

— Трахнуть ее что ли, Шур? — беспечно спросил Степа.

— Трахни. Трахни, Степ. Уж лучше трахни, чем она вот так вот, — Шура вытерла слезы. — Ладно, пойду я.

— Михалыч, там грамм двести в холодильнике, — сказал Кондрат. — Если хочешь…

— От «колхозников» осталось?

— От них когда оставалось? Жоржик, — с одесским говором пояснил Кондрат.

— Он же правоверный. Им беленькую — никак.

— Значит девиц своих подпаивал. Тебе-то какая разница?

— Никакой, — согласился Славка. Он налил полстакана и сразу же выпил. — Ух, покатилась. Как на салазках. Где он их берет, Кондрат? Ты заметил — симпатичные какие цыплятки.

— Да уж. Пэрсики.

— Будешь? — Славка показал на бутылку. — Осталось еще.

— Нет. У меня сегодня еще дел невпроворот.

— Я так думаю, — сказал Славка, поднимая стакан, — для сфер. Такие бляди не для ширпотреба.

— Тебе, Слава, видней. Мы в сферах не вращались.

В баню Жоржик приезжал с двумя-тремя молоденькими длинноногими девицами. Приезжал на «пробу» и «отбраковку». Потел на полке, окатывался под душем. Сочетал.

Сутенер и сутенер — ни для кого не секрет. Да Жоржик и не скрывал.

В обтягивающем костюмчике с отливом, остроносых бордовых туфлях Жоржик выглядел владельцем чайханы. Тонкие пальцы в кольцах и перстнях и шелковый шейный платок завершали картину.

В бане сутенер проводил не более трех часов. Веники и спиртное не заказывал, пиво не пил, камин не разжигал. Навара с него администраторам не было никакого.

«Чистоплюй» — говорил Кондрат.

«Специалист по мохнатым сейфам» — называл Жоржика Трофимыч.

После того, как Жоржик брезгливо расплачивался, в администраторской еще долго приторно пахло дезодорантом. Трофимыч обычно сразу же открывал дверь и проветривал помещение.

— Смотрю, Гунда за деньгами второй день не приезжал. Касса уже серьезная набралась. Ты чего на автобус не торопишься? — спросил Славка. — Смотри, уйдёт.

— Я в поселок сегодня. Да и дело у меня к тебе, — начал Кондрат. — Михалыч, ты мужик умный…

— Вумный, как вутка, — перебил Славка. И рассерженно добавил: — Умный — говно мумлял.

— Это история,— возразил Кондрат. — Не было б Горбачева, жили б не тужили. Я у тебя что спросить хотел, — добавил он. — У меня на родине… Ну, ты знаешь, в деревне моей. Рассказывал я тебе. Соседка моя. Бабуся уже древняя. Под восемьдесят. Моего кореша мать. Так вот — хочет она дом мне отписать. Который день голову ломаю — вот как бы это лучше устроить?

— А сын ее что? Живой?

— Сын-то? В Армавире. Живее всех живых. Что ему, орясине, сделается? Сказал ей: «Зажилась ты на белом свете. Пора и честь знать». Это матери такое!

— Что в сердцах не бывает. И скажут всякое, и подерутся.

— А я приезжаю, — продолжал Кондрат,— всегда зайду. Помочь может надо чего. Со своим домом хлопот всегда… Я у себя-то хожу — в одной руке топор, в другой — пила. Весь отпуск конопачусь. Она мне и предложила, слышь, Слав: «Ты, Кондратушка, найди кого, кто за мной присмотрит. Схорони меня, как помру. А я тебе — дом».

— Если хочешь моё мнение…

— Ну…

— Не влезай. — Славка поморщился.— Кондрат, мать сына завсегда простит. А ты… в таком говнище будешь… Век не отмоешься.

— Я ж не об этом. Надо же бабке помочь. Я приезжаю, завсегда что-то подколочу. Мостик вот через канавку перебрал. Своим материалом, между прочим. Гвоздя у нее не попросил. Дом хороший, — мечтательно сказал Кондрат. — Пятистенок. Высокий. В подвале в рост можно ходить. Тонн двадцать баксов за него — не глядя, без торгов дадут. И в цене не упадет. Место само денег стоит. Сад хороший. Кусты. Земля — песок, для картошки хорошо. Не я, так другой кто найдется. Подпишет договор — и всё. А я ей, как родной. А может, пусть на младшую подпишет?