Энтони Берджесс - Доктор болен

— Ножницы. — Ножницы были ему вручены. Начали падать завитки волос.

— Как вас зовут? — спросил Эдвин.

— Пожалуйста, будьте добры меня не отвлекать, — сказал негр. Но по мере дальнейшего падения прядей смягчился. — Если вам надо знать, мистер Саути меня зовут. Мистер, — подчеркнул он, как бы умаляя тем самым собственный титул Эдвина, — как мистер Бегби, выдающийся специалист.

Продолжалась быстрая осень, плавно кружащийся листопад коричневых пучков и колец.

— Очень нехорошая перхоть, — объявил специалист. — Так вы все волосы потеряете. — Итальянец пристально следил за каждой деталью операции, часто кивал, демонстрируя отличное понимание происходящего, несмотря на языковой барьер. Эдвин начинал ощущать прохладу, легкость, сходство с агнцем. — Машинку, — потребовал мистер Саути.

Новое, волнующее ощущение, непривычная развязность с приближением полной наготы. Волосы падали целым Кораном арабских букв, смешавшихся с учебником Питмана [31] Лондонское издательство «Питман и сыновья» выпускает преимущественно учебники, справочники, научно-техническую литературу. . Мистер Саути широкими энергичными взмахами вел свой стрекочущий инструмент к куполу, который тридцать восемь лет прятал свои очертания, не пропуская к ним воздух. Сознавая свои достижения, он запел. А на середине куплета сказал:

— Бритву.

Настала финальная стадия депиляции. Итальянец приоткрыл рот, слегка задыхаясь. Бритва раздраженно жужжала, в негритянской песне нарастало ликование. Вскоре песня смолкла в деловой паузе на тщательный осмотр — одинокое ж-ж-ж тут, короткий круговой пассаж там, — и, наконец, скульптура готова.

— Хорошо выглядит, просто прекрасно.

— Bello [32] Красиво ( ит.). , — подтвердил итальянец.

— Обождите, — сказал мистер Саути, — зеркало принесу.

— Нет-нет, — сказал Эдвин. — Нет, нет, нет. — Пробежался по скальпу боязливыми пальцами, ощупывая, скользя. — Ради бога, закройте.

— Каждый ценит, — изрек мистер Саути, — небольшую оценку своего труда. Нечего тут просить. Вы должны взглянуть в зеркало.

— Слушайте, — сказал Эдвин. — Я не хочу это видеть, не хочу ничего знать об этом. Просто прикройте.

— Неблагодарность, — заключил негр. Принес шерстяную шапочку, которая плотно наделась. Тогда Эдвин рискнул взглянуть в зеркальце для бритья. И увидел маленького Эдвина в коляске — маленького Эдвина с фотографии, которую его мать велела вставить в рамку для гостиной, — но маленького Эдвина с острым недоверчивым взглядом, вторым подбородком и отросшей за день щетиной. Со звоном бросил зеркальце обратно на тумбочку, неподвижно замер в койке. Итальянец сметал кучу волос, целый пол парикмахерской; негр откатывал ширмы. Теперь, наконец, Эдвин чувствовал себя полноправным членом клуба лежачих паломников.

Вошла сестра, сделала круг, спросила уютным манчестерским тоном:

— Хорошо спите?

— Вполне, — сказал Эдвин.

— Э, не очень-то убедительно. Лучше обезопаситься. Нам надо, чтобы завтра утром вы были послушным, одурманенным, полумертвым, если вы понимаете, что я имею в виду. — И высыпала из пузырька щедрую горсть таблеток. Эдвин запил их водой.

И скоро заснул. Сны были многоцветные, стереоскопические. Три больших пса, таившиеся в лесу, через который он шел, обернулись кольцами питона. Эдвин улыбнулся во сне: это означало секс. Он падал в колодец за колодцем за колодцем. На дне одного колодца нашел, чего ожидал: крупных ползающих, насекомых, ожившую иллюстрацию из «Панча» за 1860 год, разбитую мраморную голову из фильма Кокто, монотонно повторявшую слово habituel [33] Привычно (фр.). . Он сидел на песке Брайтона, окруженный улыбавшимися людьми, отчаянно стараясь спрятать свои голые ноги. На дне последнего колодца была только тьма, никаких больше образов.

Эдвин очнулся с автоматической внезапностью, без всякого намека на грань между мертвым сном и полным бодрствованием. Даже сел, полностью сознавая, где находится и зачем. О времени представления не имел, но стояла полная ночь, Лондон купался в бриллиантовом свете полной луны. Очнулся он с весьма четкой, лихорадочно острой решимостью, понимая, что подобная острота, несомненно, связана с большой дозой снотворного: никто не вскроет ему голову, не будет никакого удаления никакой опухоли, он должен жить — пусть недолго — и умереть — пускай скоро — таким, каков есть, больным или здоровым. Фактически он замечательно хорошо себя чувствует.

Так или иначе, смерть находилась в больнице: слышался ее хрип в палате. Жизнь была снаружи. Он должен сейчас же уйти. Ведь если вернуться ко сну, утренняя сонливость, возможно, притупит намерение; слишком со многим придется бороться; в ягодицу накачают еще более мертвого сна, прежде чем он соберется с мыслями; прикажут здоровому мужику укатить его в операционную. Тогда будет поздно. Надо сейчас.

Ночная сестра сидела за слабо освещенным столом, огороженная хрупкими степами ширм. Он знал, это девушка-американка, приехала по обмену на год. Из Миссури или еще откуда-то.

Каким же он был дураком распроклятым, веря доктору Рейлтону и всем прочим. Он уже для них неодушевленный предмет, и таким же предметом останется, скончавшись под наркозом: какая жалость, доктор Прибой превратился просто в кусок морфологии.

Койка скрипнула, когда он из нее вылезал. Ощупал голову, по-прежнему в шерстяной шапке: вязаная шапка будет выглядеть во внешнем мире дьявольски глупо. Плевать. Существуют шляпы, парики, правда? У сестры был острый слух. Она выглянула, потом тихо, быстро направилась к Эдвину.

— Что с вами? Хотите чего-то? — Хорошенькая девушка, униформа к лицу, медсестра из кинофильма. Голос богатый.

— Просто хочу выйти в…

— Ах. Не надо, лучше я судно вам принесу. — Благодаря ее акценту ненавистное слово, обозначающее неуклюжую неподатливую вещь, окрасилось оттенком иронии. В американских фильмах этого слова никогда не услышишь. Две гласные стянулись и удлинились: соудноу.

— Нет, — сказал Эдвин. — Лучше… знаете, я не так слаб.

— О’кей. Наденьте халат. — Луна сполна освещала ее прелесть. Почетно находиться под ее руководством, богини из фильма. А сейчас ей грозят неприятности. Эдвин чувствовал жалость к ней, но и не только жалость. — Не слишком задерживайтесь, — предупредила она.

— Может быть, — оговорился Эдвин, — дело окажется довольно долгим, если вы понимаете, что я имею в виду. — Сделал паузу, прежде чем перейти к ложным клиническим деталям. — Съел чего-то, — пояснил он.

— О’кей, о’кей. — И она вернулась к своему усеченному свету. Дрожа от возбуждения, Эдвин быстро потопал прочь.

Открыл стальную дверь коридорного шкафа напротив ванных комнат и вдруг осознал, скольких личных вещей лишился за последнюю неделю: часы, нижнее белье, волосы. Осознал: ни носков, ни рубашки, все в квартире у Найджела, венгерка должна выстирать. Он замерзнет: ни пальто, ни дождевика, то и другое отброшено перед поездкой в Бирму. В большой спешке понес в ванную галстук, куртку, брюки. Обязательно не забыть на сей раз туфли. Все надел на пижаму. Полосатая, довольно грязная пижама не совсем сходила за рубашку. Он нахмурился в зеркало. Заправил галстук под воротник, завязал. Вид вверх от плеч, мало сказать, эксцентричный. Голым ногам было холодно в туфлях, и Эдвин поежился. Сделал паузу. Решиться на кражу? Шкафы не запирались. Были другие вещи — рубашки, возможно, пальто. А потом решил: нет. Совершение преступления, даже мелкого, пошло бы им на руку. Подобные мелкие кражи припишут клептомании, составной части комплексного синдрома, — очень больной человек, вообще не отвечает за свои поступки.