Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

Антон говорит: «Я помогу». Какой-то он сегодня подозрительный: говорит как человек, помогать вызвался. Я тоже следом пошёл. Наедине с мамой — спасибочки. Да и момент упускать не стоит.

И вот, на кухне они разбирались с посудой и чашками для чая, я получил ещё полкотлеты, и вдруг Антон кое-что сказал, и выражение его голоса мне очень не понравилось. Такие довольные голоса бывают у людей, которые радуются, зная, что кого-то наебут. «Моему знакомому нужна консультация специалиста, — сказал он. — Он купил дом и подбирает библиотеку для кабинета». Принцесса, слава богу, взглянула холодно. «Сейчас продаются дома под ключ, вместе с библиотеками. Книги уже в нужных переплётах, под цвет обоев». — «Нет, вы не поняли: он интересуется литературой и хочет настоящую библиотеку, хочет собрать самое лучшее и с помощью самого лучшего эксперта. И я ему сразу сказал: знаю, кто вам нужен. Правда, Саша, позвоните. Я предупрежу прямо сейчас».

Это он, гад, правильно рассчитал: лучший эксперт, лучшие книги, фик-фок на один бок. Мы опомниться не успели, как он сунул Принцессе номер телефона. Не бери, дура! Не бери бумажку! С тарелками он пошёл помочь! Всучить телефончик тайком от мамы! Не знаю, какое зло может проистечь от комплектования библиотеки, но только Антон хочет нам зла, и замышляет въяве, и во сне видит новое зло.

— Корень! — строго говорит Принцесса. — Ты что, очумел? Прекрати метаться, нос расшибёшь. Совсем дурак?

Нет, моя дорогая, это не я дурак, это ты дура горькая, непроходимая. Большой вопрос, кто сильнее расшибётся.

И вот, вернулись домой; глядим — во дворе Понюшка с хозяйкой и тот пёсик, похожий на ротвейлера, но мелкий. Пёсик сразу на нас, характер у него склочный. Встал в позу. «Ты чо?!» — говорит он мне. А я ему: «Ничо!!! Сам ты чо?!» — «А вот чо!!! Обоснуй, что ты пацан!» — «Ты меня, — говорю, — достал, убогий! Счас тя самого обосную на две части!»

Тут подваливает стаф. Стаф, когда челюсть у него зажила, оказался нормальным мужиком. Самооценка у него вернулась на место, и во мне он что-то разглядел — короче, поладили. Ну а пёсик, Пекинпа его зовут, для блезира задирается, приучила его хозяйка — дочка начальника уголовки в нашем местном отделе милиции. Этот папа так не понтуется, как его девочка. А пёсику куда? его дело повелённое. «Пе-кин-па, — дразнится стаф. — И это имя для конкретного пацана?» — «Дурак ты, Ричард, — отвечает всегда Пекинпа с большим достоинством. — Это режиссёр такой, конкретнее не придумаешь. Тебя б к нему не подпустили тапочки по утрам носить». — «Сам ты в натуре тапочка», — говорит стаф, если он в хорошем настроении. А если в нехорошем, ему и говорить не надо: некому. Как ветром сдуло.

И вот, приняли мы с Пекинпой нормальный вид, ждём, что стаф скажет. Тот мудрить не стал: идём, говорит, в кусты, покажу что-то. Ладно. Пошли в кусты. В этой сирени чего только не найдёшь: детские схроны, ничейные какашки. Иногда пьяный лежит. А иногда — одни следы от того, что лежало, и много-много мусора.

Пробрались, смотрим — лежит платок. Шёлковый. У Принцессы таких несколько. Но наши платки надушены-раздушены, а этот грязный, в пятнах засохшей крови. «Понюхай», — предлагает мне стаф. Ладно. Если есть нос, отчего же не понюхать, особенно когда старшие предлагают. Нюхаю. Ээээ… Ээээ? Ах ты!!!

Кровь чужая. Платок наш. Наш платочек, будь он проклят. Даже Ричард учуял.

— Чего смотришь? — говорит он мне. — Зарывай. Это же улика.

— Как же, — Пекинпа говорит, — менты такую улику не нашли? Двор-то целый час осматривали.

— А они умеют находить только то, что сами же и подбросили. — У стафа хозяин коммерс малой руки, у него для ментов доброго слова нет. Пекинпа надулся, но не опровергает: тоже дома кой-чего наслушался. А я, наверное, мировой рекорд поставил, копая тому платку могилу.

И вот, зарыл, отдышался, пацаны пару веток притащили, сверху бросили. «Это, — говорю на всякий случай, — не мы. Я ведь толком и не знаю, кого грохнули».

— Учительницу литературы из моего подъезда, — поясняет стаф. — Не морочься, Кореш, нам без разницы, вы или не вы. Своих не сдаём, у Пекинпы спроси. Или, — ржёт, — смотря как НДС начислят?

— Везде, — огрызается Пекинпа, — случаются отдельные недоработки. Можно подумать, твой не торгует.

— Так мой кем торгует?

Тут меня, ура, зовёт домой Принцесса — потому что когда стаф с Пекинпою выруливают на политику — это вроде как наша мама выруливает на духовность: сперва духовность, а потом кроме гав-гав-гав ничего не слышно. Я кинул последний взгляд на схрон, на взрытую землю и конструкцию из веток. Омочил эту штуку на счастье и побежал.

И вот, возвращаемся наконец домой и после возни с мытьём и носками идём на кухню. На которой наш супруг пьёт чай и слушает радио. Мы тоже прислушались.

— …для чего обратимся к редактору отдела критики.

— Ну, — бодро говорит приятный женский голос, — попробуем застолбить несколько вешек.

— Что?!! — говорит Принцесса радиоприёмнику. — Дура ты, дура! Ты хоть знаешь, как вешка выглядит? Как ты её будешь столбить?

— Она же и сказала: «попробуем», — мирно замечает наш супруг. — Что вообще столбят?

— Участок земли, — пожимает плечами Принцесса. — Что угодно, во что можно воткнуть столб.

— В вешку нельзя?

— Как ты воткнёшь столб в палочку?

— Действительно. — Наш супруг достаёт ещё одну чашку. — Ну, как там мама?

— Спасибо, хорошо. — Принцесса мрачнеет. — Костя, почему приняли этот закон? Какое государству дело до самоубийц?

— Как это какое? Государство лишается налогоплательщика, солдата или потенциальной матери потенциального солдата. Не говоря уже о нравственном климате в обществе.

— А с ним-то что не так?

Оба смеются.

— Интересно, — говорит Принцесса, — а новые способы уже появились?

— Не знаю.

— Ладно, спрошу у Гарика.

Гарик — младший брат нашего супруга, наш… ммм… деверь. Он таскается к нам с Родственными Визитами примерно с такой же охотой и в таком же настроении, как сами мы — к маме. Разве что ему наш супруг даёт деньги, а нам мама — по шее.

— Спроси, милая.

Давно у нас не было такой пасторальной семейной сцены: сидим, беседуем. Чтобы принять в ней посильное участие, я попил воды из своей миски — смотри, радуйся, пью кипячёную! Бэээу!!! Гадость какая.

«Эта баба изведёт тебя, — говорит внутренний голос. — Так изведёт, что умирать будет нечему». Я даже не отмахиваюсь. Не возражаю — как тут, интересно, возразишь? Бывают максимы и сентенции, против которых не попрёшь: «Волга впадает», «Кай смертен»… Никто и не прёт, все скромно обходят сторонкой: очи долу, а в кармане кукиш.

Из-за чего мы начали ссориться? Можно ли называть ссорой эти холодные шутки — такие вежливые, такие ядовитые, от которых потом просыпаешься ночью в поту: как можно было такое сказать и улыбнуться? выслушать и не умереть? К шуткам я оказался не готов. Основываясь на Сашином отношении к миру, я ждал, что и у нас начнётся с криков, воплей, попрёков. Любые крики, любые вопли предпочтительнее того, что есть: ложь, пустые слова, весёленькие пейзажики. (Ну всё, довольно.)