Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

И вот, Дмитрий Михайлович довозит нас всех на своей драндулетке до города и, высадив по требованию, едет дальше, на поминки. Мы стоим на улице посреди разгула стихий, и лапы, между прочим, мёрзнут.

— Я там никому не нужна, — говорит Принцесса, — а ты чего не поехал?

— Тоже не нужен. Не люблю поминки. Поедем ко мне? — спрашивает он всё так же без выражения.

И вот, смотрю, слушаю. Наш хахаль парадно — похоронно одет, выглядит заторможенным, а под заторможенностью у него — страшное напряжение, словно кто сидит внутри и жилы потягивает. Такое бывает, когда теряешь лучшего друга. (Неужели наш удалец дружил с этим отварным ничтожеством?) Но я также смотрел в свете взгромоздившегося в нашу жизнь Алексея Степановича Лёхи, которого ролю как потенциального нового не стану умалять. Принцесса, правда, слишком злобилась, чтобы об этом подумать. Но рано или поздно она подумает: когда Лёха предпримет Попытку или, тем более, когда не предпримет.

Наш хахаль, ничего ещё не подозревая, держал себя в руках. Но его время на глазах истекало, и когда в такси я положил морду ему на колено, мне стало грустно и жаль дурака. А он, как назло, гладит меня и говорит: «Чего сопишь, брателло? Прорвёмся».

Я бы уже не смог заставить себя писать серьёзно. Поэтому бросил стихи. (Поэтому, а не потому, что не хватило таланта.) Ужас простых сердец перед тотальной иронией вполне оправдан: эта привычка въедается и всё разъедает. Но сплошь и рядом выбираешь быть съеденным внутри, чем сожранным извне. Как червивый гриб, если бы он мог выбирать. У червивого гриба, по крайней мере, остаётся опрятная внешность.

При этом простые сердца ещё и грубы. («Прибавлю, что это слово "простой" имеет в нашем языке такое множество значений, что его употреблять надо весьма осторожно, если хочешь быть ясным; простой — значит: 1 — глупый, 2 — щедрый, 3 — откровенный, 4 — доверчивый, 5 — необразованный, б — прямой, 7 — наивный, 8 — грубый, 9 — не гордый, 10 — хоть и умный, да не хитрый. Изволь понять это словечко в точности! За это я его не люблю». К. Леонтьев — И. Фуделю, 1891.) Я бы мог заявить, что их грубость — вовсе не панцирь, что они грубы насквозь и их корка неотличима от сердцевины, что иронией защищается тот, кому есть что защищать, что своеобразное модернизированное целомудрие… что уроки истории вообще и XX века в частности… и бу-бу — бу, бу-бу-бу… Какая разница, стихи всё равно ушли.

А вот Виктор, напротив, был апофеозом искренности, что постоянно выставляло его на посмешище. Когда он обвинял кого-либо в имперской безнравственности, невозможно было удержаться и не ответить, что имперская безнравственность предпочтительнее либеральных штампов ровно настолько, насколько Пушкин предпочтительнее Надсона. Когда у него вырвалось (по его замыслу афоризм): «лучший из миров — это американский паспорт и русская культура», — желающим даже не нужно было смеяться вслух: эффектней, чем насмешками, они добили оратора жалостью, попыткой замять конфуз. Я сам, на правах старого друга, ни разу его не пощадил. (Какой пощады от меня мог ждать человек, который говорил об Александре Зиновьеве: «Зиновьев просто сумасшедший».) Не пощадить человека, который постоянно, чуть ли не назойливо подставлялся.

Всё же на свой лад он был последователен, и неожиданно я понял, что гораздо больше того, что он говорил, меня бесила сама манера говорения. Когда я мысленно убрал эти идиотские «да», интонацию «is it?», мысли Виктора зазвучали для меня человечнее. (Проблема звучания. Я возненавидел, например, Бродского, просто услышав, как он читает свои стихи в каком-то фильме. Тем сильнее возненавидел, что автор, казалось бы, в своём праве.) Что, например, я мог противопоставить его мысли, что идея империи сводится к идее централизации? Только атмосферу, флюиды. Виктор с отвращением говорил о русском провиденциализме, желании во всём, что происходит с тобою лично или со страной, усмотреть длань Господню. Как было не понять это отвращение? После всего, что произошло со страной и тобой лично? Но он отвращал лице свое и от коммунистов, честил их как мог — а поскольку интеллектуально мог не очень, оперировал главным образом подлогами. Тут тебе источник зла, безысходность, идея бесплатной колбасы как презумпция коммунизма. Эта колбаса меня тогда взбесила («коммунизм обещает не столько жратву, сколько её справедливое распределение», — распинался я). Защищая, кстати, вполне чуждое мне учение. В чём тоже был нюанс: никогда Виктор и ему подобные не вставали на защиту чего-либо подлинно чуждого справедливости ради; самые честные из них даже перестали наконец поминать Вольтера. Виктору справедливость вообще казалась чем-то излишним, какой-то сверхкомплектной сущностью, равно как и милосердие. Это с лихвой заменялось демократическими процедурами и гражданским самосознанием. Вещи, которые — как ни крути — нельзя заменить ни на что другое, либо открыто изгонялись, либо игнорировались, либо их старательно низводили (отряд: чудачества, подотряд: прихоти) до вещей пристойно-отстойных, вообще-то простительных, но где-то там, в иных эпохах и обстоятельствах, и обязательно — в ином месте. Неприязнь к метафизике, порождённая страхом перед нею же, была почти партийным билетом, масонским рукопожатием; по ней опознавали этих и тех не хуже, чем по артиклю в выражении «эта страна». («Не понимаю, почему они бесятся, ведь это всего лишь как артикль, да?» Ну ещё бы. Как слово «жид» — всего лишь обозначение вероисповедания. Почему-то нет на свете силы, которая очистила бы его от коннотаций.)

Но мать-перемать, неужели же я скажу доброе слово о тех, кто делал метафизику своим не столько знаменем, сколько топором, — а то и подтиркой, затычкой в любую щель! Одни с артиклем за пазухой, другие с жидами наперевес! Среди тех и этих я не мог найти человека, да и неизвестно, искал ли.

Врагов себе нужно выбирать не по вкусу, а по плечу. Оп-ля. Только на похоронах, когда ты слаб, как тряпица, я задумался о причинах моей вражды, и о том, как эти причины были постыдно надуманы. Мне не хватало настоящего врага — такого, кого не было бы позором ненавидеть, птицу большого полёта. Гиганта. Красавца. Человека недюжинных интеллектуальных и моральных качеств. Чтобы можно было поверять и равняться. Подражать, стараясь переплюнуть. В манере завязывать галстук, например, неспешно улыбаться, покидать на рассвете весёлый дом. Ты когда-нибудь покидал весёлый дом на рассвете и в любое другое время суток?

Сейчас я старался не глядеть по сторонам и дышать ровнее. Возможно, люди вокруг и недостойны быть моими врагами, зато я для них отборный враг: сорванец с виселицы, поклонник победоносного насилья, молодой человек дурных правил. Ничейный. До наглости прекрасный. Чужая ненависть — это стена, на которую опираешься, чтобы не рухнуть. Я был благодарен, как же иначе: то, что любой из этих трусов, стань он на мгновение ока сильным и смелым, скрутил бы меня в бараний рог, помогало держать осанку.