Константин Кропоткин - …и просто богиня

Со второй его женой — Марией — я познакомился вынужденно. Инна получила от нее оскорбительное письмо: та обвиняла семью мужа, что сотворила такого «выродка», который не стесняется заводить любовниц при живых женах.

Была кошмарная свара, и я был ей единственным свидетелем. Две женщины кричали друг на друга — так я без нужды узнал, что Инна в юном возрасте путалась с каким-то «стариком», а Мария принялась наставлять мужу рога чуть не на следующий день после свадьбы. Сцена некрасивая вдвойне, если учесть, что Инна — переводчица немецкой классики, а Мария — директор школы.

Примирение было таким же неожиданным, как и ссора. После развода, сделавшего Марию не бедней, а только свободней, она снова звала бывшую золовку на кофе. И мне временами доставалось.

— У тебя любовник есть? — спросила ее как-то Инна.

— Я обслужена, — невозмутимо ответила Мария.

— Надеюсь, не машинным способом?

— Мануальным.

Я сидел красный, как рак, а «девушкам» хоть бы хны.

Мария — женщина злая, высокомерная, но лучшего собеседника для вечера с белым вином и сырными канапе трудно себе представить. Она выставляет напоказ все свои ровные белые зубы, много жестикулирует, выпаливая гадость за гадостью.

— Дочь моя за чурку не пойдет, не для того я ее до восьмого класса ремнем била, чтобы она в гарем пошла, — и все с такой энергией, с таким огненным обаянием, что и возражать-то ей не хочется.

Кроме битой дочери, у которой роман с нефтяным кавказским магнатом, есть у Марии и небитый сын. Его Мария боготворит. Понять это можно по тому, что она рассказывает о своем финансисте с усилием: плохое о нем она говорить не может, а хорошее в принципе не может сорваться с ее уст.

Другая жена Владимира Петровича — под номером три и с мягким именем «Саша» — похожа на рыбу. Юркую плотву — прохладную гибкую живность. К ней я бы в гости на кофе не пошел — хоть сколько меня Инна уговаривай.

Саша любит нацеплять маску страдания: углы губ опущены, глаза собраны в булавочки. Эту деланную муку я называю «кисломолочной», но раздражает меня не столько маска (сама по себе забавная), сколько необходимость участвовать в дурацком спектакле.

— Я — мать-одиночка с двумя детьми, — любит повторять она, смотрит требовательно.

Не врет, в общем-то. Саша Владимиру Петровичу — гражданская жена. Но кредитка его в полном ее распоряжении, живет она в его доме (обставленном Марией), работает в его же компании, возможно, в паре кабинетов от того стола, на котором они, по слухам, зачали свою старшую девочку.

У них две девочки, хорошенькие, как куклы, жаль только неулыбчивы в мать.

Теперь Саша звонит родственникам своего гражданского мужа и рассказывает, что он страшный эгоист и самодур, что надоел, она устала.

Инне ее не жаль. Ей вообще не жаль жен брата — она называет их «злодейками». Всех скопом.

— Его же легко осчастливить, — говорит она, удивляясь, что кто-то не может понять вещей столь очевидных.

— И как же?

— Полное брюхо, пустые яйца.

Кстати, готовить Саша не умеет, воображать в постели это холодное тело мне не очень приятно — не понимаю зачем брат Инны стал с ней жить. Может быть, она с глазу на глаз другая — живая, теплая, счастливая…

— Он хоть бы стерилизовался что-ли. С такой плодовитостью да в его-то годы, — сокрушалась как-то Инна.

И тут она права настолько же, насколько и не права. Брат ее, в общем-то, выглядит на все свои «без пяти минут шестьдесят», но это ухоженные «без пяти минут», тренированные, излучающие силу — теоретически можно понять тех женщин, которые спешат завести детей от молодцеватого патриарха.

По неуточненным данным, у него шестеро. Три дочери, три сына. Третьего сына он не видел — некая женщина хотела ребенка, Владимир Петрович был не против¸ а потом та исчезла, некоторое время спустя открыткой поздравив его с мальчиком.

— В мыльной опере новая серия, — объявила на днях Инна. — Вовка новую бабу обрюхатил.

— На работе?

— А где ж еще?

— Она, конечно, худенькая, маленькая, темные волосы, красивая задница, что немаловажно, — разыгравшись вслед за Инной, стал перечислять я.

— Только не говори, что это ты ее подослал, — она засмеялась.

— Само собой, у меня ж других дел нет, — рассмеялся и я.

Не говорить же, что жен у ее брата много, а женщина — всегда одна. Изящная смуглянка с короткой стрижкой.

Она была, конечно, прекрасна. Кричала:

— Ты меня слышишь? Алло! Ты меня слышишь? Я не буду брать отпуск в октябре. Возьму в декабре четыре дня, ты меня слышишь? Алло! — и так бесконечно, запросто перекрывая могучим голосом вагонный лязг.

Я сидел напротив; смотрел, как мерцает за ее спиной живая темнота, считал остановки; боялся, что лопну.

Герань, а не женщина.

От Пушкинской до Тушинской езды минут пятнадцать, а поздним вечером и того быстрей: поезд метро несется стрелой, гремит; остановки короче; никто не заходит, люди только покидают вагоны — как поле боя, поспешно, не оглядываясь.

А ей хоть бы хны.

Она — большая — сидела, закинув ногу на ногу, подолом красной юбки мела пол. Юбка у нее в мелкую складочку, а по краю юбки серебряные человечки танец пляшут, силятся будто что-то сообщить, но тщетно — их пляски выглядят кривляньем.

На вид пассажирке под пятьдесят, но это толстые «под-пятьдесят»: морщин нет, кожа на лице натянута, как на барабане. Руки пухлые, в младенческих перетяжках. Короткая стрижка. Волосы нечистые, с маслянистым блеском, ведь вечер уже, целый день позади. Но веселости своей волосы не утеряли: они у женщины винного цвета с синеватым отливом, словно в бордо кто-то чернил накапал.

— Алло! — надрывалась она на весь вагон, лоснясь белым лицом. — Я не хочу отдыхать летом, у меня летом много работы, ты меня слышишь? Алло! — а зубы мелкие, неровные, клыкастые, как у азиатского чудища из книжки.

Кричала она, наверное, не первую остановку. Едва оказавшись в вагоне, я почувствовал напряжение, разлитое в воздухе. Так бывает перед грозой: чувствуешь, что еще немного и воздух сгустится до невыносимой плотности и рванет так, что мало не покажется. А народу было немного: бледный старик, мужчина с газетой, еще чинная серо-льняная семейная пара, в дальнем конце дама с лошадиным лицом.

— Да, что ж это такое?! — крикунья отняла трубку от уха, поглядела на дисплей, и снова. — Алло! Ты все поняла, что я тебе сказала? Пометь там у себя. Алло!

— Никакого воспитания у людей, — глядя в сторону, пробормотал старик с одутловатым лицом. Он был болезненно бледен, похож на алкоголика.

Другой мужчина, тот, что с газетой, поднял лысоватую голову и с готовностью ею покачал: мол, всячески поддерживаю. Он и на меня посмотрел, приглашая к согласию. Я движений лишних старался не делать — ну, еще немного и посыплется из меня хохот.