Константин Кропоткин - …и просто богиня

— И все это на твоих глазах?

Нет, Даша и в глаза ее не видела. Но все знает.

— Я чувствую.

Думаю, она проверяет телефон Маши, обшаривает карманы, и забирается в ее электронный почтовый ящик.

— И что вы собираетесь делать? — спросил я, но тут в спальню прошла Маша.

— Пойдем, надо ехать, — сухо сказала она, одарив меня подобием улыбки.

И она тоже похорошела, подумал я. Может, весеннее солнце виновато? Седьмого было промозгло и мрачно, а восьмого все залило солнцем. Окна казались грязнее обычного, а в квартире, к визиту гостей отмытой кудесницей Надей, было видно каждую пылинку.

— Восьмого марта всегда так, — сказала Марьяна-маленькая, которая к тому времени тоже явилась: засияла, свежая, румяная, крепенькая, как садовый фрукт. Ей досталось интернет-стихотворение, в котором упоминались мужчины, бегущие по улицам с мимозами.

Есть девушки, к которым я сразу проникаюсь симпатией. Да, и не я один. На джазовом концерте, куда мы недавно ходили вчетвером, Марьяну-маленькую сопровождал хмурый мужик — он все норовил поцеловать ее голое предплечье, а когда не целовал, то любовно — неожиданно нежно для здоровенных лапищ — придерживал. Думаю, это и был тот богач, которому Марьяна-маленькая уже много лет приходится содержанкой. Все официальные праздники она отмечает без него.

О чем бы мы с ней ни заговорили, я, не умея прятать мыслей, вечно сворачиваю на надежность, уверенность в завтрашнем дне…

— Да, вечно, как на пороховой бочке, — на этот раз ответила она, а дальше преподнесла чудо-чудное, диво-дивное.

У нее, веселой хохлушки, папа, оказывается, араб. С ним ее мать познакомилась в своем маленьком украинском городе. Араб уехал, оставил бабу беременной, а отец выгнал ее из дому. Сейчас мать живет вместе с Марьяной-маленькой в Москве. Подрабатывает нянькой.

— А в остальном я ее обеспечиваю, — она качнула черной туфелькой с длиннющим каблуком. Подошва у туфельки была ярко-красной и смотрелась необычайно эротично.

Последней пришла Лена, художница. Еще утром она позвонила и сказала, что опоздает на полчаса. «Приходи, когда сможешь», — сказал ей тогда я.

Смогла она часам к четырем.

— А это Лена, — представил я новую гостью всем, кто ее не знал. — С ней недавно случилось чудо. Она проснулась и поняла, что потеряла голос. Ее лечили-лечили; она снова проснулась, а голос вернулся. Ну, расскажи!

Лена сказала: покрасила волосы в черный цвет, она с 25 лет полностью седая, как мама умерла, так и поседела, мамы нет уже давно, дочке 12, выросла девочка, в школе учится хорошо, любит фотографировать и учит японский язык… В общем, до чуда Лена так и не добралась. Коля припомнил похожую историю с одним знакомым американцем — вроде бы, вирусное заболевание, которое дало осложнение на голосовые связки.

Лена — объективно некрасивая, у нее большая голова и маленькое тело, она напоминает мне Чипполино. Только в черных кудрях. Но у нее замечательное чувство цвета, она художница и умеет подбирать ткани так, что просто загляденье. На свой женский праздник она пришла в черно-белых летучих лохмотьях, а проволочной жесткости волосы сцепила черно-белой рваной тряпочкой, напоминая, как всегда, о существовании театра и чудесных его возможностях. Сегодня Лена выглядела доброй феей.

Курящих почти не было. Только одна Зина. Она ушла на кухню и сидела там на диванчике с сигаретой и бокалом белого вина.

— Почему он тебе прислал эсэмэску на праздник, он тебя один раз видел, а мне нет? — говорила Зина; я застал конец ее разговора с Колей. — Я ему сама говорила «Я тебе не друг, а любовница». А он мне говорил, что я ему именно друг. Друг, блядь. Ну, друг.

Я понял, что говорят они об истории полугодовой давности. Перед рождеством было дело.

— Отпусти его, — сказал я, уже достаточно пьяный, чтобы давать советы. — Не держи, не думай про него. Оставь.

Зина сказала, что скоро поедет на юг. С другим. А сегодня уже муж приехать должен. Пора уже.

Скоро и персиковая Аня засобиралась.

— С подругой еще встречаюсь, — сказала она, накидывая цветастый платок на голову и вталкивая ноги в красные резиновые сапоги.

— Я б такие тоже носил, — сказал я.

— У меня после развода бесконечный шопинг. Остановиться не могу.

Уходя, Аня сказала, что позовет на хачапури.

— Или на концерт. На выбор.

Я сказал, что лучше на хачапури, потому что кавказская кухня мне незнакома.

А Марьяна-большая в тот же вечер прислала записку на мобильник.

— «Это был самый счастливый день в моей жизни», — прочел я вслух под шум посудомоечной машины, лежа на диване перед уже убранным столом. — Преувеличивает, как всегда.

— Мы же не знаем, куда она дальше пошла, — сказал Коля, который сидел в кресле и смотрел в свой ноутбук; лицо его было освещено призрачным светом.

— У Ани — развод, у Даши с Машей — драма, Марьяна расходится со своим, другая Марьяна живет, как на пороховой бочке, Ленка болеет, Зину любовник бросил. А они все равно счастливы.

— Почему ты так думаешь?

— Иначе почему они все были такие красивые?

— А Ника не пришла. И даже не предупредила, — в голосе Коли мне послышалась обида.

— У нее муж есть, — сказал я. — В очереди за женским счастьем он вне конкуренции.

Посчитав, я сообразил, что гостей на празднике было не восемь, а семь. Но потом меня осенило.

— Но ведь была же еще и Клара! — воскликнул я. Обожаю прямолинейные ходы — и ничего не могу с собой поделать.

«Клара ушла, но дух ее всегда с нами», — написал я еще в приглашении, посулив гостьям, помимо всего прочего, «красивое хождение туда-сюда, гоголь без моголя и демонстрацию солидарности».

— А еще мы твоей маме звонили, — сказал Коля. — И Марьяны маму поздравляли по телефону.

— Их много было, в общем-то, — согласился я. — Больше, чем восемь. И не сосчитать.

Если и следующей весной буду жить в Москве, обязательно снова приглашу любимых женщин в гости. И назову праздник также, как в этот раз: «Завтрак без Клары».

Записал, как услышал. Как услышал, так и записал. Мне кажется, слово в слово.

— Я помню, что была жара. Я лежала, голая, на балконе. У него квартира на последнем этаже, а бортики высокие, меня не видно, а мне видно было видно только небо, белесое от жары. Я лежала, голая, без одежды — в шезлонге, который сама вытащила из кладовки. Постелила на него плед с дивана. Ему бы не понравилось, но я была одна.

Я слушала радио. Включила радиостанцию, которая передавала побольше разговоров, только не про политику. Дремала, слушала, как кого-то привезли, кто-то выиграл, кто-то получил. Радио говорило громко, думаю, голос его раскатывался по всему двору, до самого низа колодца. Но я никого в доме не знала, мне было все равно. Я лежала, голая, поджаривала себя с ног до головы под солнцем июля. Был июль, я была одна. Радио говорило — сулило, рассказывало — и странным образом ободряло.