Константин Кропоткин - …и просто богиня

Проживая бок о бок с этой семьей примерно неделю, я имею возможность вдоволь насмотреться на безостановочно разбрызгивающую слова Монику, на ее молчаливого мужа Вильфрида, на их дочь — блондинку-отличницу Юлию, изъясняющуюся, как учительница. Юлия почти не улыбается, из-за чего в свои 17 выглядит не девушкой, а ребенком — подчеркнутая трезвость ее суждений производит впечатление, скорее, трогательное.

На мой взгляд, в сосредоточенности и состоит «эспри» этой юницы, мечтающей быть попеременно то инженером, то летчиком, то кардиохирургом.

В отличие от матери Юлия не хочет быть ни «рокерской невестой», ни певицей, ни политиком.

Ни тем, ни другим, ни третьим Моника не стала, хотя в юности с мужем объехала на мотоциклах всю Новую Зеландию, хотя поет в самодеятельном ансамбле, хотя ее звали переехать из маленького городка, где она служит по социальному ведомству, в город большой, где освободилось перспективное место служки в региональном правительстве.

Юлия не противоречит матери — она просто удалась в отца, молчаливого интеллектуала со страдальческим (болеет) выражением лица. В семейных спорах, которые вспыхивают по любому поводу, дочь-блондинка и седой отец составляют почти бессловесную, оппозицию импульсивной Монике. Спором в классическом смысле эти сцены назвать нельзя: отец и дочь цедят по чайной ложке, а Моника выговаривает множество самых разных слов — и все получается беззлобно и смешно.

Две светлых тени против рыжей.

Взлохмаченная грива ее всегда была рыжей, а недавно приобрела немного морковный оттенок — Моника закрашивает седину. Она много гримасничает, и от того, что зубы ее немного выступают вперед, производит впечатление забавной обезьянки, вечно занятой, суетливой, которую нельзя воспринимать до конца всерьез.

К тому же сама себя она обожает всерьез не принимать. «И я, конечно, облажалась, все стояли и смеялись», — большинство ее малых частных историй завершается так. Рассказывая, ей нравится изображать себя недотепой, и в этом нет жажды утешения: это тот сценарий, который почему-то должен реабилитировать ее в своих собственных глазах. Если верить Монике, то у нее что-то получается, не потому что хороша, а вопреки тому, что она «такая».

В горах, когда мы с Юлией катаемся на лыжах, она гуляет с мужем по окрестностям, а, встречаясь с нами вечером на кухне, на разные лады повторяет, как много они прошли, как сильно она что-то напутала и как бурно они поругались; «и тогда я кинула в него сковородку» — такой у нее эвфемизм домашнего чепухового конфликта, происходящего, скорей всего, в ее собственной голове.

Эспри она конструирует из вечного соглашательства и веселой подвижности. Она — живая и от природы, но временами кажется, что ее кто-то подстегивает, кто-то говорит ей в ухо, чуть скрытое комковатой рыжиной (у нее лохматая имитация «каре»): «вперед, ты должна» — встрепенувшись, она снова производит огромное количество действий — дом, семья, кружок один, кружок другой, новый проект на работе, курсы повышения квалификации, планы на отпуск (муж болеет, надо побаловать).

Моника никогда не говорит «нет». Она, даже не дослушав, выпаливает «здорово, конечно», а затем только наращивает вокруг осторожные «а, может быть», «а, что если».

Однажды еду в нашем горнолыжном домике взялся готовить я (был мой день рождения). «Да, конечно», — отступила она от плиты, присела на диван, взялась за книжку, но усидеть, конечно, не смогла, и вскоре уже стояла рядом, мешая мне чистить картошку (а затем обсыпать розмарином, облить маслом, поставить в духовку), предлагая помощь, надоедая, по-правде говоря — Моника иногда забывает, что иностранцам трудно бывает сосредоточенно заниматься сразу двумя непростыми занятиями: готовить на чужой кухне и пытаться на иностранном языке уследить те тонкие связи, которыми соединены самые разные темы — будущее Юлии — путешествие по Шотландии — горестная история коллеги, которая развелась — счастливая история безработного, которому Моника нашла занятие — пруд в их саду, который надо вырыть заново — козы, которых она бы снова завела, но времени нет — нет же совсем времени — «годы не те».

Искусством ее мужа — слушать не все, а только главное — я не овладел. А может быть, я не распознал еще, что там у нее должно быть главным — ведь мы же только друзья.

В общем, в итоге мясо с картофелем, салат капустно-морковный и морс готовила она, а я только пыжился.

Как многие болтливые люди, Моника не дает увидеть свою суть, давая лишь понять, что говорит, скорее, сама с собой, глядя куда-то внутри себя, улавливая только сильные отзвуки внешнего мира, какие-то особенно четкие сигналы, и, согласная всегда говорить «да», имитируя полнокровный разговор, она может сыпать банальностями — например, тем газетно-публицистическим сухостоем, который принято выказывать успешным немецким женщинам ее возраста.

Она отзывается на знакомые слова, а не на новые смыслы. Самые удачные ее формулировки мне кажутся заученными:

— Говори сейчас, — любит она повторять своему супругу-молчуну. — Когда я умру, ты будешь жалеть, что мог сказать, но не сказал.

Он не протестует, но и книжной учености следовать не старается, оставаясь ровно таким, как был: суховат, молчалив, начитан.

Как не разгадал я толком тайны Моники, так неведомо мне и то, как они познакомились, почему стали мужем и женой. Ни он, ни она о знакомстве своем никогда не говорили. Моника утверждала только, что была отчаянно влюблена, но, глядя на исполнительного Вильфрида, мне трудно согласиться, что он способен стать причиной любовного отчаяния. Сюжет напрашивается менее драматический.

Он тоже романтик, но по-мужски: любит объезжать свои мотоциклы, у него их несколько, готов ездить часами — чтобы ветер в лицо. Молча.

«Привлекать мужчин», — сказала она.

Как и большинство немок в районе пятидесяти, всей своей жизнью Моника старается транслировать исконное, неотчуждаемое право женщины на равноправие: она много работает, она состоялась, как специалист. Смысл, заключенный в глаголе «привлекать», был совсем из другого сценария — женщины-цветка, приманивающего своим ароматом — «эспри» — сосредоточенных мужчин-шмелей.

Ее мать была домохозяйкой: вырастила двоих детей, подрабатывать бралась, только в кратковременные моменты безденежья. Умерла по немецким меркам рано. В шестьдесят с небольшим.

Отец Моники, немного карикатурный дед с тросточкой, приходит к ней по воскресеньям из своего домика, расположенного неподалеку; они говорят на фризском — гортанной смеси немецкого и голландского. Он болен (рак), но держится. Их ссоры давно в прошлом: он нуждается в дочери, дочь считает себя обязанной помогать ему, оба знают это, и ведут себя с виртуозной дипломатичностью: если бы я не знал прежних сложностей Моники, то, участвуя в чаепитиях в саду их дома, вообразил бы гармоничное соединение поколений: дед — дочь — внучка.