Джеймс Олдридж - Горы и оружие

— Если вы, полковник, отдадите документы, — сделал Мак-Грегор контрпредложение, — то я уговорю кази встретиться с любым вашим посланцем и обсудить турецкие проблемы.

— Я не это имел в виду.

Просунув голову в дверь, девочка спросила, не нужно ли принести еще горячего кофе. Ее французская речь звучала тоненько и капризно-певуче, как обычно звучит говор французской детворы.

— Уходи пока, не мешай нам, cherie, — сказал Сероглу.

— Что же имели вы в виду? — спросил Мак-Грегор, когда девочка ушла.

— Мы не можем обсуждать с кази турецкие проблемы. Об этом не может быть и речи.

— Тогда о чем же вести речь? — спросил Мак-Грегор.

— Речь можно вести о всем районе в целом. — Не упоминая о ваших курдах?

— Отчего же. Но не заостряя вопроса. И если вы на это согласитесь, то мы поможем вам в отношении документов. Ведь за вами следят все, мистер Мак-Грегор. Следят ваши курдские соперники. Следят иностранцы. Все глаза нацелены на вас, потому что именно от вас будет зависеть многое.

— Да нет, просто всем известно, зачем я здесь, — отмахнулся Мак-Грегор.

— Ах... — Сероглу сложил ладони молитвенным жестом. — Рано или поздно кто-нибудь захочет вас убить, — горестно произнес он. — Вам надо помнить о семье, о детях.

Мак-Грегор встал, не желая и вдумываться, угроза ли это или просто заговорил в Сероглу семьянин.

— Начни только об этом тревожиться — и станешь невротиком, — шутливым тоном сказал он у парадной двери, глядя, как девочка, дочь Сероглу, отворяет ее.

— Прошу вас, подумайте о детях ваших, — сказал Сероглу, расширяя умоляюще глаза.

— Моим детям ничто не угрожает, — ответил Мак-Грегор. — Им грозит не большая опасность, чем вам, полковник Сероглу, — прибавил он, надеясь, что слова прозвучали достаточно внушительно.

Пожимая руку щуплотелому турку, видя его удрученный взгляд, Мак-Грегор почти поверил, что устами Сероглу говорит лишь семьянин, пекущийся о благополучии детей. Однако стоило Мак-Грегору выйти на улицу, и Сероглу обратился еще в один голос войны и политики, и Мак-Грегор отдал себе отчет, что турок в защите своих интересов столь же опасен, как курды в защите своих.

Мак-Грегор столько уже наслушался о грозящих провокациях и опасностях, что, когда наконец действительно что-то произошло, это оказалось для него неожиданностью.

К ленчу приехал на такси Эссекс; он не вышел из машины за воротами, а велел шоферу въехать во двор.

— Необычайнейшее зрелище, — сказал Эссекс Мак-Грегору, — башибузуки у ворот парижского особняка.

Мак-Грегор вышел взглянуть — улица оказалась пуста.

— Ушли, должно быть, — сказал Эссекс.

Но минут через десять в столовую, пыхтя, явился Марэн с разбитой бутылкой в руке и доложил, что за воротами дерутся. Мак-Грегор побежал к воротам, отодвинул щеколду, вышел. Там, разделенные мостовой, стояли две кучки черноволосых, плохо одетых людей, перебрасываясь злобными курдскими словами. Всего их было человек восемь. Улочка была усеяна битым стеклом.

— Во двор уходите! — крикнул Мак-Грегору кто-то. Мак-Грегор узнал Джагиза, дервишского нежнолицего паренька, приходившего с Тахой.

— Что у вас такое? — строго спросил Мак-Грегор. — Что ты здесь делаешь, Джагиз?

— Мы сами справимся, — ответил Джагиз. — Вы, доктор, пожалуйста, уйдите во двор.

Двое курдов, стоящих рядом с Джагизом, тоже приходили вчера с Тахой. А на другом тротуаре враждебно противостояли им пятеро чужаков — тоже курды, судя по лицам, глазам, волосам и по европейской потрепанной одежде, и только на одном был хорошо скроенный дакроновый костюм.

— Завтра мы тебя четвертуем! — крикнул один из чужаков Мак-Грегору и указательным пальцем черкнул себя от лба до паха и обратно: — Ч-чах! Ч-чах!

В это время к Мак-Грегору сзади, со двора, подошел Эссекс.

— Что тут происходит?

Не отвечая ему, Мак-Грегор спросил Джагиза:

— Кто они такие?

— Вот эти самые покушались вчера Таху убить, — сказал Джагиз.

Опять поднялась брань и крики с привычным упоминанием Америки, России, бесчестья, трусов, собак, ослов. Но тут послышалась прерывистая сирена полицейской машины, и курды бросились улочкой прочь. Один на бегу обернулся, швырнул во двор оставшуюся у него бутылку и крикнул:

— Через эту стену нам плевое дело перелезть!

Когда из полицейского фургона выскочили сержант с жандармом, курдов и след простыл — только Джагиз остался у ворот, невозмутимо разговаривая с Мак-Грегором.

Мак-Грегор торопливо стал объяснять, что здесь произошла ссора между какими-то студентами. Вмешался начальственно Эссекс, сказал сержанту, указывая на Мак-Грегора:

— За этого человека ручаюсь вам.

Сержант выругался по адресу присутствующих и отсутствующих, сел в машину. Когда синий фургон скрылся, Джагиз приложил руку к сердцу, прощаясь, и тоже ушел.

— Прелестно, — сказал Эссекс, от души потешаясь. — Теперь курды из-за вас швыряют друг в друга бутылками на улицах Парижа. Изумительно...

Развеселившийся Эссекс за ленчем предался воспоминаниям о днях, проведенных вместе в Москве и Тегеране. Что бы делала сейчас Кэти, как бы сложилась ее жизнь, спрашивал Эссекс, если бы он не привез с собой тогда Мак-Грегора в Москву?

— Я умерла бы со скуки.

— Но неужели вам нравятся эти лихие стычки у ограды вашего дома?

— Что ж... Они забавны, — отвечала Кэти.

Мак-Грегор ожидал, что Кэти остановит несносные подтруниванья Эссекса. Но они словно не задевали ее, она как ни в чем не бывало отшучивалась, рассказывала подробности своей с Мак-Грегором жизни. Наконец сам Эссекс, устав, переменил тему.

— Когда в последний раз я посетил здесь тетю Джосс, — сказал он, — ваш дядя Пьер, муж ее, был еще жив. Он, бывало, изжует окурок и положит на тарелку...

— Фу, гадость, — сказала Кэти. — И слышать не хочу.

— А эта femme de menage [13] Служанка (франц.) . , крестьянка эта...

— Вы имеете в виду мадам Марэн, — твердо поправила Кэти.

— Да-да... Меня всегда поражает, насколько изобилует еще Париж старухами вроде мадам Марэн, так словно и ждущими, чтобы опять повезли аристократов на гильотину.

Непричастный к этим семейным чарующим воспоминаниям, Мак-Грегор с облегчением услышал, как хлопнула парадная дверь и Эндрью объявил в холле — к сведению домашних призраков:

— Я вернулся.

— Ну, слава богу, — вырвалось у Кэти.

Эндрью остановился в дверях столовой, грязный с дороги, взъерошенный, но по-прежнему спокойно-методичный.

— Сейчас умоюсь и приду к десерту, — сказал он.

Когда, умывшись и переодевшись, Эндрью сел за стол, Эссекс сказал, что находит в нем отличное смешение отцовских и материнских черт, с легким преобладанием последних, поздравил родителей с таким сыном и осведомился у Эндрью, на скольких языках он говорит.