Джеймс Олдридж - Горы и оружие

— Кази нездоров. Ранен, — пояснил Дубас. — Поэтому он не смог подписать. Я послан, чтобы снять с вас неприятную обязанность по розыску курдских денег. Вот, прочтите.

Он подал Мак-Грегору другой документ, написанный красными чернилами и адресованный иранскому отделу французского министерства иностранных дел. Выспренно-литературным стилем имама [21] Высокое магометанское духовное звание. или мусульманского ученого в нем уведомлялось, что все предыдущие доверенности и мандаты, выданные курдским Комитетом, теряют силу.

— Для меня все это не имеет веса, — сказал Мак-Грегор, возвращая Дубасу оба документа.

— Для вас — нет. Но для французов имеет, — сказал Дубас.

— Я не собираюсь принимать к сведению эти бумаги, — сказал Мак-Грегор. — И французы их не примут, поскольку без подписи кази они ровно ничего не стоят. Вы сами это понимаете.

— Кази нездоров, ранен... — повторил Дубас.

— Что произошло с кази, я знаю. Но если отец ваш думает с помощью оружия прибрать к рукам Комитет...

— Упаси боже! — воскликнул Дубас.

— Этого оружия ваш отец не получит. Я приложу все старания, чтобы не получил.

— Ну, для чего вам наши грязные, голые курдские горы — вам, живущему с семейством здесь, в безопасности и комфорте? — сказал Дубас. — Зачем вам так упорно вмешиваться в наши убогие дела, друг мой? Я просто вас не понимаю.

— Нет смысла вести этот разговор, — сказал Мак-Грегор и направился к дверям. Дубас нехотя последовал за ним. Мак-Грегор сошел во двор, открыл ворота. Был теплый парижский вечер, слегка увлажненный дождем. В конце улочки виднелась помятая легковая машина американской марки, к ней прислонились двое каких-то людей. Мак-Грегор постоял, поглядел на них.

— Друзья ваши? — спросил он.

— Родня из Женевы, — ответил Дубас. — Полицейский не пустил их ближе. Чего вы боитесь, mon ami [22] Друг мой (франц.) . ? — насмешливо сказал Дубас.

Мак-Грегор указал на большое пятно сожженной краски на воротах, светлевшее, точно плешина-шрам на человеческой коже.

— Вот полюбуйтесь на эту мерзость, — сказал он, следя за выражением лица Дубаса, и хотя не отметил притворного ужаса, но и признаков непричастности тоже не отметил.

— Городская война, — бросил Дубас презрительно.

— Прощайте, Дубас, — сказал Мак-Грегор.

Дубас усмехнулся, проговорил:

— Жить в этом богатом и прекрасном городе и... — Мак-Грегор захлопнул створки ворот, Дубас сказал с улицы: — Я еду на будущей неделе в Лондон. Могу я навестить мадам Кэти?

— Пожалуйста, — сказал Мак-Грегор и, подождав, пока машина Дубаса отъедет, вышел из ворот.

Хотя Мак-Грегор не забыл, как красива Жизи Маргоз, но забыл, за каким она барьером. И теперь, наедине с Жизи, любуясь совершенством ее странного лица, он убеждался в том, насколько прав Ги Мозель. Пленная пантера или рысь меряет шагами клетку, и взгляд ее не видит людей, глазеющих снаружи сквозь решетку. Именно эта отъединенность чувствовалась в Жизи.

Поставив два фужера с шампанским на инкрустированный столик в гостиной, она сказала:

— Не люблю американских коктейлей. Не понимаю, как их пьют. От них отдает мясистыми спинами, потными лицами, ремнем на толстом брюхе. Мерещатся американские многоквартирные дома в летнюю жарищу.

Она подала ему фужер, он поблагодарил. Она села.

— Скажу вам сразу — после вашего визита я все думала о вас, старалась вас понять. Затем решила — лучше не думать.

— Я — унылая тема для раздумий, — сказал Мак-Грегор и, вспомнив, что муж ее сейчас в Каракасе, спросил, оправдывает ли венесуэльская столица свою славу.

— Гроша не стоит хваленый Каракас, — сказала Жизи. — Что случилось с Кэти? — спросила она неожиданно. — Что происходит с вами обоими? А мне все говорили — идеальный брак.

— Ничего не происходит, — сказал Мак-Грегор, примиряясь с неизбежностью тягостного разговора.

— У Кэти явный флирт с моим братом Ги, — сказала Жизи. — Как вы на это смотрите?

— Никак я не смотрю, — сказал Мак-Грегор.

— Не отмахивайтесь. На вашем месте я не стала бы доверять Ги в этом отношении.

Глядя куда-то в сторону, Мак-Грегор пригубил шампанское.

— Остерегайтесь Ги, примите меры, — не успокаивалась Жизи.

— Ну и что дадут мои меры?

— Не знаю. Но брак у вас такой внешне удачный. А Ги привлекает в жизни только все удачное. Потому и тянет его к Кэти.

— Не пора ли нам в театр? — спросил Мак-Грегор.

— Ах, никуда он от нас не уйдет, — сказала Жизи. — Я поговорить хочу. С вами я могу, потому что знаю: мои слова от вас дальше не пойдут. А другим никому нельзя довериться. Только с дочкой могу поделиться, но ей десять лет, и всего ей пока еще не скажешь. А вы делитесь со своими детьми?

— Бывает, и делюсь, — сказал он, невольно симпатизируя Жизи.

— А с Кэти больше нельзя вам делиться. И в этом-то и печаль, правда?

Он промолчал. Жизи подняла длинные пальцы к своему лицу, как бы желая сдернуть что-то.

— Почему вы не глядите на меня — в лицо мне? — спросила она.

Он поглядел с некоторой опаской.

— Мое лицо не нравится вам, правда ведь? Смущает вас?

— Вы говорите так быстро, что я с трудом понимаю ваш французский, — ответил он, пытаясь уйти от скользкой темы.

Но она как будто и ждала такого ответа.

— Я собиралась спросить вас о многом. Но это не к спеху. — И, сказав, что через пять минут вернется, она вышла; он ждал, мысленно беря себя в тугие шоры. Вернулась Жизи — в платье из шелковой чесучи. «En avant!.. [23] Вперед!.. (франц.) » — сказала она, и они быстро спустились вниз сквозь витую сердцевину дома. На улице Жизи взяла его под руку. Села в такси — в добавочную клетку. На Мак-Грегора начинало понемногу действовать обаяние Жизи, хотя он и не смог бы сказать, в чем состоит это обаяние.

Давали «Вертера» — оперу на гётевский трагический сюжет. Жизи сидела рядом молча, как бы наглухо уйдя чувствами в эту повесть о готическо-немецком супружестве Альберта и Шарлотты и о сумасброде Вертере. «Laissez couler mes larmes [24] Пусть льются мои слезы (франц.) . », — запела Шарлотта с французскими придыханиями, Жизи сказала шепотом: «Ненавижу. Мне больно». И, к удивлению Мак-Грегора, смахнула с ресниц две крупные слезы, пока не скатились и не испортили ей косметику.

Весь обратный путь она молчала, и Мак-Грегор ощущал теперь подспудную загадку этой женщины, так отчаянно рвущейся к живому контакту сквозь барьер лица. И только занявшись варкой кофе среди стекла и блеска своей кухни, Жизи опять заговорила.

— Мещанский брак Шарлотты был просто глуп и нелеп, — сказала она, словно в пояснение того, почему плакала над немецкой любовной историей, положенной на французскую музыку. — И я уверена, именно это и хотел Гёте выразить.