Пенелопа Лайвли - Лунный тигр

Клаудия отодвигается, замирает на мгновение, будто задумавшись, и вдруг наклоняется к ведру с песком, куда положено бросать окурки, к горлу подкатывает тошнота, и она извергает все содержимое желудка в ведро, содрогаясь, не в силах остановиться.

— У вас угроза выкидыша, голубушка, — говорит сестра. Думаю, вы это понимаете. Мы постараемся, чтобы все прошло как можно легче. — Она смотрит на Клаудию сверху вниз, лицо у нее совершенно невозмутимое, профессиональное лицо. — Думаю, — продолжает она, — что, учитывая все обстоятельства, вы сами решите, что так лучше. Скоро к вам подойдет доктор.

Клаудия лежит на спине, ноги у нее скрещены. Какое-то животное пожирает ее внутренности. Она вглядывается в стоящую рядом женщину и вдруг рывком садится на кровати…

— Нет, — шепчет она. Ей хочется кричать, но из горла вырывается хрип: — У меня не будет выкидыша. Так не будет лучше, и вы не должны были это говорить. Вы должны что-то сделать.

Брови сестры поднимаются чуть ли не до кромки ее накрахмаленного чепца.

— Боюсь, с природой в этом случае нам не тягаться, — говорит она уже не так бесстрастно.

— Так сделайте что-нибудь, черт вас возьми, — рычит Клаудия, — я хочу этого ребенка. Если вы его не спасете, я вас… я вас… — она откидывается назад, слезы щиплют глаза, — я вас убью… я убью вас, дура вы старая.

Спустя несколько часов, когда убраны тазы с водой, ведра и простыни, она вдруг сознает, что снова кричит, кричит и проклинает всех вокруг.

— Это не мальчик и не девочка, — говорит ей сестра. — Все в прошлом. И лучшее, что вы можете сделать, — обо всем забыть.

Плодом войны является хаос. Взять хоть неправильное словоупотребление: плод — это нормальный ботанический термин, с конкретным значением: часть растения, развивающаяся из завязи и содержащая семена. Получается, что из семян войны должна развиться другая война. На деле же война порождает стремление подсчитать все, что не поддается исчислению: ресурсы, живых и мертвых, беженцев, возвращающихся в свои дома, степень вины, наказания и, наконец, историю. Только когда все будет зафиксировано, мы наконец узнаем, как все было на самом деле.

В 1945 году я побывала в лагере для перемещенных лиц. Мне предстояло написать очерк для «Нью стейтсмен». Лагерь был где-то на германско-польской границе, в одном из тех мест Европы, где национальность не имеет значения, а ландшафт такой неопределенный и заурядный, что, кажется, не имеет лица. Вы все время находитесь словно на раскрытой ладони: ни конца ни края, только небо и горизонт. За эту землю сражались веками, ее вдоль и поперек истоптали солдатские сапоги. Когда-то здесь, наверное, были луга и хутора, коровы, цыплята и дети. После пяти лет войны вокруг лишь пустошь, а посреди лагерь: бесконечные ряды одинаковых цементных корпусов, между которыми бродят люди — бродят или же выстраиваются в очередь для очередного собеседования с очередным усталым чиновником, нагруженным ящичками с учетными карточками. Я присутствовала на одном из таких собеседований. Большинство людей были старыми — или казались старыми, их лица почти ничем не напоминали фотографии в учетных документах. Были, правда, и молодые — крестьянские девочки, угнанные в трудовое рабство, их пухлые деревенские лица выглядели серыми и изможденными, семнадцать лет превратились в сорок. До того, как они начинали говорить, ни за что нельзя было угадать, какой язык услышишь: литовский, сербскохорватский, украинский, польский, французский… Переводчики выбивались из сил. Я разговаривала со старой женщиной, полькой по национальности, но изъяснявшейся по-французски с аристократическим салонным выговором. Поношенное серое пальто, голова повязана шалью, от нее слегка пованивало, но в речи ее слышалось эхо благополучного дома, хрусталя и столового серебра, уроков музыки и гувернанток. Ее муж умер от тифа, одного сына убили нацисты, другой погиб в трудовом лагере, невестка с детьми пропали без вести. «Je suis seule aumonde, [99] Я одна на свете (фр.). - говорила она, неотрывно глядя на меня, — seule au monde…» А вокруг нас бесцельно бродили люди — или терпеливо стояли в нескончаемых очередях.

Я написала очерк для «Нью стейтсмен»; кажется, упомянула в нем ту польку. Вероятно, они куда-нибудь ее распределили, подобрали для нее подходящую страну, отметили карточку. Она не стала одной из тех, кого преследовали за национальность или кто пропал без вести и чьи поиски длились годами, — поволжских немцев, крымских татар. Про нее, но крайней мере, было известно, кто она и откуда.

Повезло тому народу, у чьей страны есть четкие границы. В особенности же повезло островным государствам. Помню, что об этом я думала в сорок пятом, когда впервые после стольких лет увидела холмы Дувра. Вот они, эти холмы, воскрешающие в памяти Шекспира, сухой скрип мела по школьной доске и песню о синей птице. Сейчас на вершинах виднелись блиндажи и колючая проволока. Повсюду были демобилизованные солдаты, их сразу можно было отличить по дурно сидящим новеньким гражданским костюмам; каждый был чем-то недоволен. Если это была победа, то на первый взгляд она того не стоила. Я села в поезд, который тронулся; он шел через Кент; окна были все еще частично затемнены, но краска слезала широкими полосами, так что в образовавшихся прогалинах мелькал пейзаж. Я думала о тех мощных холмах.

Гордон встречал меня на вокзале «Виктория». В костюме демобилизованного, с агрессивно короткой стрижкой и отметиной на щеке, которую заметила только я.

Она заметила его на платформе. Казалось, там нет никого, кроме них двоих. Не дойдя до него нескольких шагов, она помедлила: он тот же и не тот, самое знакомое лицо на свете, и в то же время — лицо незнакомца. В нем появилось нечто новое. Расстояние между ними подтверждает это: она не может заставить себя пройти эти пять шагов по серой платформе. Сделать это — означает вернуться к прежней Клаудии, прежнему Гордону. Но прежних Клаудии и Гордона не существует, они исчезли, как исчезло знакомое выражение лиц, и на их место пришли другие. Она удивлена и встревожена. Она ищет знакомые сигналы. И когда делает все же пять шагов по платформе и притрагивается к нему, сигналы появляются, как вспышки. Но они еле заметны, слишком многое заслоняет их.

Он видит, что она маленькая, худенькая и рыжеволосая. Одета не в тусклое потрепанное барахло, как все прочие на ней яркое оранжевое пальто, явно не английское, на голове маленькая шляпка с пером. Он заметил ее сразу, но не сразу понял, что это Клаудия (другие тоже поглядывали на нее, а некоторые открыто глазели). Она шла к нему, не махая рукой, не улыбаясь, и вдруг остановилась. Если бы не глаза, неотрывно смотревшие на него, он бы решил, что она его не узнала.